Ирвин Шоу - Две недели в другом городе

«Дорогой Dottore, – писал Деспьер по-французски. – Ты не должен удивляться. В этом мире, полном насилия, насильственная смерть – нормальный исход. Если ты читаешь эти строки, то лишь потому, что я мертв. На сей раз я ждал этого. Не знаю, почему. Дурное предчувствие, наверно. Меня и прежде охватывали дурные предчувствия, но ничего не случалось; возможно, так будет и на сей раз, я появлюсь в Риме и попрошу тебя вернуть конверт, ты никогда не узнаешь о моих дурных предчувствиях, и мы, как обычно, отпразднуем мое возвращение. Только никогда прежде мое ощущение не было столь сильным…

Еn bien [50], худшее осталось позади. Теперь о деле. В конверте, кроме письма, лежат несколько страничек. Это статья о твоем друге Делани. Она не завершена. Если ты просмотришь ее, то увидишь, что в ней содержатся резкие суждения. Если бы я был жив, я бы опубликовал ее. Но в нынешней ситуации ее следует уничтожить. Я бы не хотел, чтобы мои последние слова, обращенные к миру, были недоброжелательными, критическими. Журнал выдал мне солидный аванс под этот материал; если он попадет в их руки, они напечатают его. Деньги истрачены, но мертвый человек имеет право на маленькую нечестность. Хочешь – прочитай статью, не хочешь – не делай этого, но обязательно уничтожь ее. Можешь даже сообщить Делани, что я восторгался им. Отчасти это правда.

И все же очень жаль, если меня убьют в этой жалкой алжирской войне. Она – обоюдная подлость и недостойна того, чтобы отдать здесь свою жизнь.

Извини, мой дорогой Джек, что я обременяю тебя этим поручением, но, составив мысленно список моих друзей, которым я могу доверять, я обнаружил, что все они мертвы.

Прими мои заверения (так мы, вежливые французы, заканчиваем письма) в тех самых искренних и теплых чувствах, которые я питал к тебе. Жан-Батист».

Последняя фраза была написана по-английски. Видно, Деспьеру не хотелось завершать письмо печальной нотой. Несмешливый, склонный к самоиронии, не переносящий всякую напыщенность и чрезмерный пафос, Деспьер подвел финальную черту в присущем ему стиле.

Делани, подумал Джек, Деспьер. В течение суток. Я получил предупреждение, и оно оказалось верным. Jamais deux sans trois. Французская пословица. Где двое, там и третий. Вечер еще не кончился. Смерть продлила его.

Джек вытащил из конверта рукопись и положил ее на стол. Сейчас он не мог заставить себя прочесть статью.

Он прошел в спальню. Постель уже была расстелена горничной несколько часов тому назад; лампа, стоящая на тумбочке, освещала отогнутый угол белоснежного накрахмаленного пододеяльника. Джек вспомнил больницу. У него не осталось сил на то, чтобы раздеться. Он с трудом скинул туфли и погасил свет. Но сон не приходил. Его преследовали воспоминания о Деспьере.

…И мы, как обычно, отпразднуем мое возвращение.

Однажды Деспьер вернулся из Индокитая, где он едва не погиб в автокатастрофе, в которую попал его джип. Добравшись до отеля, он сразу позвонил Джеку; взяв с собой Элен и американскую манекенщицу, с которой Деспьер тогда жил, они отправились обедать в ресторан, а потом стали ходить по барам и ночным клубам, пили шампанское за здоровье водителей джипа и ударившего его грузовика, за здоровье других людей; к двум часам ночи все изрядно захмелели. Деспьер, которого еще мучили последствия сотрясения мозга, с повязкой на голове, напоминавшей съехавший набок тюрбан, принялся танцевать в центре зала с Элен, и ей приходилось иногда поддерживать партнера, чтобы он не упал на пол.

– Ты должна остановить его, – сказал Джек подруге Деспьера. – Утром ему будет плохо.

Девушка покачала головой.

– Сегодня его не остановить, – заметила она. – Я уже до встречи с вами пыталась убедить его в том, что ему не стоит пить, говорила, что завтра ему будет плохо. Он мне ответил: «Конечно будет. Но я должен отпраздновать то, что я остался жив. Я готов заплатить утром за удовольствие».

Манекенщица вышла за кого-то замуж и уехала в Нью-Йорк; Джек был уверен в том, что, прочитав за завтраком о гибели Деспьера, она вспомнила вечер в ресторане, тюрбан на голове журналиста, его победный танец и фразу, произнесенную им: «Я готов заплатить утром за удовольствие».

Я был предупрежден о том, что кто-то умрет, подумал Джек, лежа в темной комнате, возможно, я должен был предупредить его тогда у Холтов. Но я считал, что меня предупреждали о моей смерти.

Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, пытаясь осознать, что никогда больше в телефонной трубке не раздастся оживленный голос Деспьера: «Dottore или Monsieur le Ministre, я снова в городе. Боюсь, нам необходимо немедленно выпить».

А затем, позже, я решил, что это Делани. Но мы оба живы. Только Жан-Батист…

Только Жан-Батист… Конечно, подумал Джек, это должен был быть он. Как же я не догадался? Истинный европеец, говорящий на многих языках, с легкостью пересекающий границы, сражавшийся во Франции, России, Германии, Африке… Его умение дать точную, трезвую оценку тому состоянию, в котором находилась Европа, сочеталось с неистребимой французской жизнерадостностью и насмешливой ясностью видения. Профессиональный свидетель злодеяний века. В конце концов зритель вовлекается в процесс, становится его участником. Деспьер давно израсходовал свое время и запас везения. Век не мог терпеть его бесконечно… Он называл себя специалистом по насилию. Нельзя вечно находиться рядом с насилием и не оказаться вовлеченным в него… В конце концов журналист смотрит на свой стол и видит, что сегодняшний материал посвящен ему лично.

Теперь Джек боялся заснуть. Кровь стучала в ушах, мышцы шеи утратили эластичность, они словно без его участия пытались оторвать голову от подушки. Джек сел, включил свет, встал с кровати и вернулся в гостиную.

Ветер, ворвавшийся в номер через открытое окно, сдул со стола листы рукописи, оставленной Деспьером. Страницы разлетелись по всему полу, казалось, что в комнате царит хаос. Джек принялся устало блуждать по гостиной; натыкаясь на мебель, он собирал листы. Они не были пронумерованы; отпечатанные на старой машинке с негодной лентой, с неожиданно появляющимися темными участками, они представляли собой неупорядоченную стопку. Статья была написана по-французски, отдельные фразы Деспьер вычеркнул, ряд других вписал чернилами, усугубляя беспорядок. Джек начал читать с середины.

«Американцы, – прочитал он, – в том числе и люди творческого труда, отличаются от европейцев. Они убеждены, что жизнь должна быть непрерывным движением вверх, а не чередой взлетов и падений…»

Господи, подумал Джек, даже если бы Деспьер остался жив, эту фразу в таком виде редактор бы не пропустил.

«Любой американец, – продолжал чтение Джек, – с какого уровня он бы ни начинал, всегда верит в то, что его карьера должна идти от успеха к успеху. Для американского художника это отношение является эквивалентом представления оптимистичного бизнесмена о постоянно расширяющемся производстве. Временные неудачи, периодические колебания уровня работ, принимаемые европейским художником, яростно отвергаются американцем, не считающим эти явления нормальным элементом творческого процесса. Спад для американского художника – это не спад, а пропасть, оскорбление основ общенациональной веры. В Америке любая неудача, реальная или кажущаяся, тайная или публичная, – неизбежное явление в подверженных случайностям процессах сочинения романа, постановки спектакля, съемок фильма – рассматривается даже самим художником как вина, предательство по отношению к себе самому. Ужас, который мы видим в глазах американских художников, их страх не получить одобрение со стороны Американской Культуры далеко не случайны. Им не удается поспевать за растущими требованиями, и они ищут спасения в эффектных и отчаянных новшествах, начинают пить или увлекаться коммерцией. Кое-кто совершает самоубийство. Некоторые художники, сделанные из более прочного материала, изо всех сил притворяются, будто неудачи им неведомы. Такие скорее признают несостоятельность зрителей или критиков, но не свою собственную. Морис Делани, снявший двадцать лет тому назад две-три лучшие картины того времени, относится к их числу…»