Маргарет Этвуд - Лакомый кусочек [litres]

– Подвинься! – приказала она.

Дункан отбросил в сторону корсет и вполз под простыню, как черепаха в панцирь.

– Ну нет, – заявил он, – я не дам тебе лечь в постель, пока ты не сотрешь с лица эту штукатурку. Я не имею ничего против внебрачного блуда, но я не намерен встать с постели похожим на цветастые обои.

Она согласилась с его доводом. Вернувшись из ванны более или менее умытая, она выключила свет и шмыгнула в постель рядом с ним. Повисло молчание.

– Полагаю, теперь я должен стиснуть тебя в мощных объятиях, – прозвучал во тьме голос Дункана.

Она провела ладонью вниз по его холодной спине. Он приник к ее голове и ткнулся носом ей в шею.

– Ты странно пахнешь, – пробормотал он.

Через полчаса Дункан сказал:

– Все бесполезно. Наверное, меня невозможно совратить. Я закурю.

Он встал, сделал несколько шагов в темноте и, нащупав свою одежду, порылся в карманах, нашел пачку и вернулся в кровать. Мерцающий огонек на кончике сигареты время от времени освещал часть его лица и фарфоровую раковину-пепельницу. Дункан сидел, привалившись к спинке кровати с железными завитками.

– Я сам не пойму, в чем дело, – говорил он. – Отчасти мне не нравится, что я не могу видеть твоего лица, но, может, было бы хуже, если бы я его видел. Но дело даже не в этом. Я себя чувствую как какое-то карликовое существо, ползающее по огромной горе плоти. Нет, ты не толстая, – добавил он, – вовсе нет. Просто для меня слишком много плоти. Она действует на меня удушающе.

Он откинул простыню вбок.

– Вот так лучше. – Он уперся локтем в кровать и поднес к лицу сигарету.

Мэриен встала на колени, обернувшись простыней, как шалью. Она едва различала очертания его длинного белого тела, слегка выделяющегося на фоне белоснежного постельного белья и слегка озаряемого голубоватой подсветкой с улицы. В соседнем номере спустили воду в унитазе, шумное журчание воды в трубах волной прокатилось в воздухе и со вздохом стихло где-то вдалеке.

Она вцепилась пальцами в простыню. Ее охватило нетерпение, а потом она ощутила сковывающий холодный ужас. В этот момент больше всего на свете ей хотелось вызвать какой-то отклик, получить какую-то реакцию – хотя она не могла даже предположить, чего ждать от этой, на первый взгляд, неподвижной поверхности, от белой бесформенной массы, вяло растянувшейся перед ней во тьме, шевелящейся, когда она сама шевелилась, всматриваясь в это существо без температуры, без запаха, неосязаемое и беззвучное, – но она была не в силах этого сделать. И это знание вызывало у нее ледяное отчаяние – куда хуже, чем страх. Всякое усилие воли здесь было бесполезно. Она не могла заставить себя снова протянуть к нему руку и дотронуться до его тела. Но и заставить себя отодвинуться тоже не могла.

Мерцающий кончик сигареты погас, послышался тяжелый стук фарфоровой пепельницы, поставленной на пол. Она ощущала, как он улыбается во тьме, но какое у него при этом выражение на лице – сарказм, злорадство или даже нежность, не могла догадаться.

– Ляг! – сказал он.

Она вытянулась на кровати, не разворачивая простыни и согнув ноги в коленях.

Он обнял ее.

– Нет, ложись ровно. Не стоит принимать позу эмбриона. – И он стал ласково гладить ее ладонью, заставляя выпрямить ноги, так, словно утюжил ее, как одежду. – Я не могу по заказу. Просто позволь мне не торопиться…

И он приблизился к ней почти вплотную. Она ощущала его дыхание на своей шее, холодное и частое, а потом он прижался к ней холодным лицом и потерся, точно зверь мордой, с любопытством и не слишком дружелюбно.

Они сидели в кафе недалеко от отеля. Дункан пересчитывал оставшиеся деньги, чтобы понять, хватит ли им на завтрак. Мэриен расстегнула все пуговицы на пальто, кроме самой верхней. Ей не хотелось демонстрировать окружающим красное платье: оно слишком явно ассоциировалось с событиями вчерашнего вечера. Серьги, которые одолжила ей Эйнсли, она спрятала в карман. На зеленом пластиковом столике перед ними высилась груда грязных тарелок и чашек между крошек и жирных разводов, оставленных утренними посетителями, рискнувшими позавтракать пораньше за девственно чистыми зелеными столиками, которых еще не касались ножи и вилки человека, и оставившими после себя кучу вещей, не нужных этим путешественникам без багажа. Они же знали наверняка, что больше сюда никогда не вернутся. Мэриен с отвращением глядела на мусорный след ранних пташек, но старалась не заводиться по поводу предстоящего завтрака. Она просто надеялась, что ее желудок не станет возмущаться. «Съем тост, может быть, с джемом и выпью кофе. Наверняка организм это вытерпит», – думала она.

Появилась взлохмаченная официантка и убрала со стола. После чего шваркнула перед обоими два меню в мятых обложках. Мэриен открыла свое и пробежалась глазами по столбику «Завтрак».

Вчера вечером, казалось, окончательно была поставлена точка, и даже воображаемое лицо Питера с жадными ищущими глазами размылось в невнятное белое пятно. Все обрело скорее простую ясность, а не радость, но все позабылось во сне, и когда она проснулась, разбуженная вздохами воды в трубах и голосами в коридоре, то не сразу поняла, где находится. Она тихонько лежала, стараясь напрячь память и понять, что же это было, глядя в потолок, испещренный потеками воды, но все бесполезно. Голова Дункана внезапно выползла из-под подушки – там он ее спрятал ночью на всякий случай. С минуту он недоуменно глядел на нее, словно не имел понятия, кто она такая и что он делает в этой комнате. Потом сказал:

– Пойдем-ка отсюда!

Она нагнулась над ним и поцеловала в губы, но когда отодвинулась, он облизнулся и, как будто ее поцелуй навел его на мысль, произнес:

– Я проголодался. Пойдем позавтракаем. – И добавил: – Ты выглядишь ужасно.

– Да и ты красотой не блещешь, – отрезала она.

Вокруг его глаз были темные круги, а волосы выглядели как воронье гнездо.

Они вылезли из постели, и Мэриен наскоро осмотрела себя в пожелтевшем неровном зеркале в санузле. Лицо осунувшееся, кожа сухая, бледная. И ведь правда: выглядела она ужасно.

Ей жутко не хотелось надевать вчерашнее платье, но выбора не было. Они молча оделись, неловко толкаясь в тесном номере, убогость которого при свете дня бросалась в глаза больше, чем вчера в сумерках, и крадучись спустились в вестибюль.

Она смотрела на него, сгорбленного, сидящего перед ней за столиком, снова наглухо укутанного в зимнюю одежду. Он курил и следил взглядом за вьющимся сигаретным дымом. Его глаза, такие близкие, смотрели не на нее, а куда-то вдаль. Отпечатавшееся в ее мозгу ощущение его длинного исхудалого тела, которое, как ей чудилось в темноте, состояло из острых выступов и углов, зыбкое воспоминание о его торчащих, как у скелета, ребрах, о костистом туловище, смахивающем на стиральную доску, быстро таяло, бесследно исчезало, как любой слабый оттиск на мягкой поверхности. И какое бы решение она ни приняла вчера, все было уже позабыто, да и пришла ли она впрямь к какому-то решению? Это было только иллюзией, такой же, как голубые отсветы на их коже. Но в его жизни произошло нечто важное, думала она с чувством тоскливой удовлетворенности, и это служило ей хоть каким-то утешением, а вот в ее жизни так ничего важного и не произошло и ничего не завершилось. Питер никуда не делся, он остался, он был такой же реальный, как крошки на столике в кафе, и ей придется действовать сообразно этому факту. Ей придется вернуться. Она пропустила утренний автобус, но успеет на дневной, после разговора и объяснений с Питером. А лучше объяснений избежать. Объяснять было нечего, потому что объяснения предполагают обсуждение причин и следствий, а у этого происшествия не было ни того ни другого. Это произошло само собой и ни к чему не привело, оно просто оказалось вне цепочки событий. И вдруг ее осенило: она ведь даже не начала паковать вещи!