Маша Трауб - Плохая дочь

Это стало доброй традицией – я устраиваю проверку подарков, экспроприирую, делая вид, что не нашла одну или две конфеты, и дочь с бабушкой радуются, что смогли припрятать сладость. Потом они идут играть в шахматы, бабушка поддается, внучка выигрывает, и все счастливы. После шахмат они достают шашки и играют исключительно в «Чапаева». Шашки летают по всей комнате. Я закатываю глаза, и внучка с бабушкой смеются – мы строго соблюдаем сценарий визита. Если я не закачу глаза в нужный момент, они, пожалуй, начнут качаться на шторах. Или играть в «войнушку», обстреливая друг друга из рогаток. То есть они сначала затихнут, сделают рогатки, наслюнявят шарики из бумаги и потом начнут пуляться. Так уже было. Пришлось менять люстру. Нет, сначала пришлось менять несколько лампочек, из которых одна взорвалась прямо в цоколе, а потом и люстру. Бабушке надоело пуляться бумажными шариками, и она решила запустить в люстру теннисным мячом. Попала, кто бы сомневался. А дальше все было как в мультике про Карлсона. Я на пороге, люстра качается, а дочь говорит: «Мы тут с бабушкой поиграли немного».

– Ну, мне пора, – радостно объявила тогда мама и направилась к выходу. Практически включила пропеллер и улетела.

– Ну да, дело-то житейское, – процитировала я мультик.

Сейчас я нахожусь в роли маминой мамы, которая не знает, что еще натворит дочь и из какого места – из командировки, дальнего села, с поминок или со свадьбы – ее срочно вызовут. «Ольга опять», – приносила весть одна из соседок, и бабушка неслась разбираться, что там еще «опять». Мама повзрослела, родила ребенка, но так и осталась «Ольга опять».

Тот случай я и сама хорошо помню. Мне было лет десять. Мама приехала меня забрать, но бабушка не отпускала. Говорила: «Хватит таскать ребенка, оставь ее уже в покое».

– Она говорит по-осетински лучше, чем по-русски! – возмутилась мама, имея в виду мое дальнейшее образование.

– Ой, можно подумать, что в том месте, куда ты ее забрать хочешь, все по-русски говорят! – не задержалась с ответом бабушка.

– Ну, не все и не по-русски, – пожала плечами мама.

– Оставь ребенка в покое! Пусть говорит по-осетински, чтоб она была здорова и счастлива! – закричала бабушка. – Ты тоже знаешь этот прекрасный язык, если вдруг забыла!

– Мама, я забыла! Клянусь тебе! Так старалась, что совсем забыла! Ни одного слова не помню! – закричала мама в ответ, и это было правдой лишь во второй части. Всеми силами она вытравляла из себя село, в котором росла, и язык, который считался вторым родным. Мама не только говорила, но и писала, и читала по-осетински. Но она в рекордные сроки избавилась от акцента, особенностей интонирования – всего того, что могло выдать в ней приезжую, «лимиту», которой она считалась, когда сбежала из села в Москву.

– Уйди сейчас, у меня сердце болит! Лучше бы ты не приезжала! – кричала бабушка.

Бабушка ушла в редакцию, где всегда пряталась от скандалов и лечила нервы, отстукивая на механической пишущей машинке заметку в номер – лишь работа ее успокаивала.

К маме зашла ее давняя подруга Ирочка. Ее все звали Ирочка-горбатая, потому что у нее действительно был небольшой горб, одна нога короче другой – следствие родовой травмы и перенесенного в детстве полиомиелита. С моей мамой они дружили с детства. Ирочка-горбатая работала в детском саду и подрабатывала шитьем на заказ.

Только к маме Ирочка всегда прибегала за помощью. И только она радовалась ее возвращению в село. Встречала на вокзале, хлопала в ладоши. Мама наклонялась, чтобы ее обнять. В свои приключения она ее никогда не вовлекала, хотя Ирочка очень просилась. Но им и на двоих хватало происшествий. Ирочку мама очень любила – та молчала как партизан, хотя прекрасно знала, куда отправилась Ольга и какое еще приключение придумала на свою попу.

– Ирочка, пожалей меня, – умоляла бабушка, – скажи сейчас, я все равно узнаю. Не хочешь меня жалеть, Дидину, мою внучку единственную, пожалей!

– Ой, я так вас жалею, что сердце болит, очень жалею, Мария Алексеевна, уважаемая, и Машу жалею, такая девочка, ну точно цветочек, правильное имя ей здесь дали, что тьфу на нее, какая красавица, пусть замуж хорошо выйдет, – отвечала Ирочка. – Но не могу сказать. Ольга с меня слово взяла.

– Ирочка, давай я тебе сейчас слово дам, что не убью Ольгу, когда найду. И не убью, когда выясню, что она опять сделала. Только скажи, где она. Чего мне ждать? К чему готовиться? – причитала бабушка.

– Мария Алексеевна, не скажу. Я же живу Ольгиными историями. Потом год их вспоминаю. Что мне еще вспомнить? Нечего. А Ольга приезжает, и я радуюсь, – отвечала Ирочка.

– В кино сходи или книжку почитай. Там тоже много историй, – советовала бабушка.

– Это не то. Это про других. А тут рядом, будто и про меня тоже, про нашу жизнь! – восклицала Ирочка, и бабушка сдавалась.

В тот очередной раз, когда в село нагрянула мама, бабушка сбежала в редакцию под предлогом написания большого репортажа. Сказала, что объявится, когда Ольга уедет, не раньше. Присматривать за мной поручила соседкам. Им же велела сразу бежать в редакцию, если Ольга соберется увозить свою дочь, то есть меня, тайно. Хотя тайн в нашем селе не существовало в принципе.

Тогда Ирочка прибежала к маме и сказала, что они срочно должны пойти к ней домой.

– Что-то случилось? – спросила мама.

– Конечно, случилось! Стала бы я тебя звать! Только ты мне можешь помочь! – объявила подруга.

Мама решила взять меня с собой, чтобы по дороге поговорить на важную тему – хочу я уезжать или нет.

Но разговора по дороге не получилось. Ирочка рассказывала последние сплетни, болтала без умолку, я плелась следом и предпочла бы оказаться во дворе у Фатимки или у бабушки в редакции. Но боялась ослушаться матери.

Уже в доме Ирочка призналась маме, что была у врачей в городе и те сказали, что у нее проблемы с сердцем. Серьезные. Предупредили, что она может умереть в любой момент. И так прожила дольше, чем прогнозировали.

– Господи, давай я тебя в Москву заберу! Там врачей пройдешь! – забеспокоилась мама.

– Нет, не надо! – радостно ответила Ирочка. – Я готова, не боюсь умирать. С раннего детства готова. Мне всю жизнь твердили, что я скоро умру. А я вот, живу. У меня же никого нет из родных. Мать меня тетке подбросила, когда поняла, что я больная, а тетку я давно похоронила. Вот и хочу заранее подготовиться. Только понимаешь, надо мерки с меня снять.

Поскольку Ирочка подрабатывала швеей и считалась очень хорошей мастерицей, мама слегка опешила. Ведь Ирочка всегда тщательно, до миллиметра, снимала мерки, чтобы сшить свадебное платье или парадный костюм. Маме она сшила штаны-шаровары, в которых было удобно ездить на велосипеде. И чалму из ткани, которую мама привезла для меня – я должна была в школе танцевать узбекский танец. Ирочка сшила мне костюм, а остаток ткани пустила на чалму. Мама в ней щеголяла в столице, согласно последнему писку моды на головные уборы.