Славчо Чернишев - Созопольские рассказы

— Разрешаете?

Этим я принудил ее выйти из укрытия. Она сконфуженно поставила передо мной блюдечко с вареньем и неожиданно быстро заговорила:

— Курите, курите. Я очень люблю папиросный дым. Мой муж курил трубку, и от него пахло, как от цыгана.

— Кем был ваш муж?

— Судовым механиком.

— Он жив?

Она как-то особенно взглянула на меня.

— Разве вы не знаете?

— Я ничего не знаю, — со всей искренностью ответил я.

— Он погиб у моста.

— На чьей стороне?

— На их… Он был комиссаром.

Все это было для меня полной неожиданностью. В горкоме мне прежде всего рекомендовали учителя Тодора. Он должен был рассказать мне о событиях. Однако вскоре выяснилось, что старик фактически агонизирует. Тогда меня направили сюда. Второй секретарь предупредил при этом, что старуха очень строптива и, если я хочу успешно выполнить свою задачу, то должен сослаться на Златку. Так как он куда-то торопился, я не успел расспросить его обо всем подробно.

— Извините, — обратился я к старухе, — почему вы сказали, что ваш муж был на «их стороне»? Разве вы не участвовали в движении?

— Нет, — коротко ответила она и умолкла.

— Интересно…

— Ничего интересного в этом нет. Не я первая, которая не вмешивалась в дела своего мужа… Могу я вас о чем-то спросить?

— Разумеется.

— Вы не агент, не так ли?

— Нет.

— И не партиец?

— Нет.

— Может быть, беспартийный коммунист?

Старуха начала меня сердить.

— Зачем вам нужно все это?

— Да вот так, нужно.

Я насторожился.

— Как вам сказать, — начал я. — Я литератор. Думаю, этого достаточно.

— Не очень, но все же…

Она умолкла, а затем внезапно спросила:

— Вы любите Достоевского?

— Да, — сказал я, — люблю. Невыносимый, страшный гений. О нем нельзя сказать, что он крупный писатель. Он — за гранью литературы. До того он велик. Пишет плохо, а из-под его власти невозможно освободиться. Делает тебя лучше, а в то же время бросает в такие бездны, что просто приходишь в отчаяние.

Это очень понравилось ей.

— Так и есть! — воскликнула она. — Уж вы-то меня поймете.

С лица ее сошло настороженное выражение человека, охваченного болезненным чувством самосохранения. В йодовом сумраке передней оно стало похожим на изношенную трагическую маску.

— Вы правы, — сказал я. — Действительно, я могу понять все на свете. Любого человека, любую драму, любое преступление, коли на то пошло.

— И оправдать его? — натянуто спросила она.

— Как сказать… Это уже другой вопрос.

— Почему другой? Только литература и может оправдать, — с фанатическим упорством воскликнула она. — На веки вечные!

— И еще кто-то, — дополнил я.

— Да, да, и еще кто-то, — спохватилась она и притихла примиренно.

Я имел в виду совсем иное, но тут неожиданно открыл, что уже давно следовало прибегнуть к богу, чтобы расположить ее к себе.

Она вышла из своего оцепенения и произнесла усталым голосом:

— Я много прожила на свете, и жизнь сделалась мне в тягость. Люди не должны долго жить. Во всяком случае, им не мешает почаще ходить на кладбище для того, чтобы сделаться добрее и научиться оправдывать и прощать. Как вы думаете, на свете есть виновные? По-моему, нет.

— Почему вы так думаете?

— Смерть все обессмысливает. Всех нас ожидает одно и то же — ничто. К чему тогда эта суета? К чему преследования? Обиды к чему?

— Не люблю философии, — ускользнул я от ответа. — Да и эти вопросы не занимают меня.

— Да, вы еще очень молоды. — Она вздохнула. — А я состарилась. Хотите, покажу вам один снимок?

Она достала из комода коричневую, хорошо сохранившуюся фотографию.

У меня дух занялся при взгляде на молодую, страшно соблазнительную, я бы сказал — бесстыже красивую женщину.

— Ничего-то от нее не осталось, — печально промолвила старуха. — Абсолютно ничего. Гляжу на нее, и все мне кажется, что это другая, и никак не могу свыкнуться с мыслью, что когда-то я была такой…

Разница была невероятной. Действительно, абсолютно ничего не осталось у старухи от ее прежнего облика. Ни единой черты, ни малейшего, хотя бы и далекого сходства.

— Странно, — сказал я. — Так как же это случилось?

Она достала еще одну фотографию. Это был ее муж. Сильный, волевой и прямой. Сразу же угадывался моряк. Он очень мне понравился.

— Он провел солдат, — тихо произнесла она.

Я не поверил. Трудно было поверить, что этот мужественный комиссар сделался предателем.

— Это так. Это сама истина, — с горечью подтвердила она. — В ту ночь он был у моста. Бой продолжался почти до рассвета. Я стояла здесь, смотрела на огоньки выстрелов и плакала. Бронепоезд не раз подходил к мосту, но повстанцы не пропускали его… Потом мой муж и еще двое переплыли канал и пробрались в тыл к солдатам. Но там их узнали, двое погибли, а он попал в плен. Его пытали. Он не вытерпел и провел их по козьей тропинке. Пришли сюда. Его расстреляли на моих глазах. Поручик… Он давно волочился за мной — и вот добился своего… Потом перешли на тот берег по висячему мосту, что ниже по каналу. Захватили повстанцев врасплох и всех побросали в канал, привязав на шею камни… Почему не отведаете варенья?

Все было так страшно, но больше всего меня поразило то хладнокровие, с которым рассказывала старуха. Очевидно, в душе у нее все перегорело. Многие годы сна все таила про себя, а под конец не удержалась и раскрыла свою тайну.

Придавленный внезапным грузом этой тайны, я с горечью размышлял о том, что вряд ли сумею справиться со всей сложностью печальных событий. Но вопреки этому, выработавшаяся с годами привычка взяла верх.

— Не покажете ли вы мне какой-нибудь старый альбом? — попросил я. — Меня очень интересует, как одевались люди в те годы, их лица, атмосфера того времени.

Старуха на миг поколебалась. Затем достала из комода кожаный альбом и протянула мне.

На первом же листе серого паспарту был портрет молодого офицера — на редкость красивого, стройного, одухотворенного.

— Это тот — поручик, — поспешила объяснить она. — Убийца моего мужа.

— Зачем же вам его снимок? — изумился я. — Почему вы вставили его в самом начале?

Старуха скорбно улыбнулась.

— Чтобы не забыть, как он выглядел… Чтобы до конца ненавидеть его!

Она помолчала, сжав губы, потом устало промолвила:

— Но теперь и это уже не имеет значения…

Мы поговорили еще немного, и я поднялся.

На прощание она попросила меня:

— Пожалуйста, не пишите об этом. Все это дело прошлого, история… С меня достаточно того, что вы поняли мои переживания. Но люди не должны знать, что комиссар был предателем. Нужно сохранить его имя чистым. Он был прекрасным человеком, прекрасным, но слабым. Все же погиб он достойно. Запел Ботевскую песню… — Немного помолчав, она добавила: — Ну, а если чувствуете в себе силы, если можете понять и оправдать его, — тогда пишите…