Славчо Чернишев - Созопольские рассказы

Мы поднялись на мостик. Офицеры спокойно докладывали обстановку своему командиру. Он задавал короткие вопросы, деловые и точные. Сейчас он был другим человеком. Лишь глаза его оставались грустными.

Ветер отчаянно свистел в вантах, и мне снова показалось, что кто-то зовет на помощь. Волны, разбиваясь о корабль, вздымались высокими гейзерами. В ночи нарастало предчувствие боя. Неужели они все-таки осмелились, неужели Родина в опасности?

— Тревога настоящая? — крикнул я капитану.

— Учебная.

— Можно мне вернуться в вашу каюту?

— Зачем? Не хотите посмотреть?

— Я уже бывал на учениях. Сейчас мне хотелось бы сесть за рассказ. Разрешаете? Пока вы «воюете», я напишу его. Через неделю Венета прочтет рассказ. Наверняка прочтет.

Мгновение он смотрел на меня недоверчиво и как-то рассеянно. Мысли его переключились на другое, куда более важное, чем то, из чего я собирался сделать рассказ, как будто все случившееся произошло не с ним, а с каким-то его знакомым.

— Разрешаю, — коротко, по-военному бросил он и отошел от меня.

На аварийном ходу корабли кинулись в атаку. Дивизион капитана второго ранга Исаева штурмовал «противника».

Открытое море,

Н-ский дивизион. 1961

Усталое солнце, желтый домик на холме, ленивая синева моря вдали — все было охвачено тягостным чувством пустоты и неохоты жить. От сада, густо обросшего «морскими огурцами», исходил жаркий неприятный запах свинороя и пыльных трав. Лишенный тени, он уныло изнывал от послеобеденного зноя. Ощущение какого-то печального конца и угнетающего сердце одиночества витало в сухом воздухе, и я с досадой подумал, что, может быть, старуха умерла в этом раскаленном мареве.

Долго стучался я в калитку. Сначала — осторожно, почтительно, затем — сердито. Никто не появлялся. Словно дом был пуст.

Я не удержался и вошел во двор. Дорожки давно уже не было. Одни истомленные жарой цветы да высокая иссохшая трава.

Я снова постучался. Застекленная передняя нетерпеливо звякнула квадратиками цветных стеклышек, и мне сделалось совестно. Может быть, старуха спит — и я не вовремя разбужу ее. Но и на этот раз никто не вышел.

Я позволил себе нажать дверную ручку. Дверь оказалась незаперта. В передней противно пахло прелым инжиром и заплесневелой полынью. Смешанный свет сквозь разноцветные стекла порождал мистический сумрак с преобладающим оттенком йода. Казалось, другое время — далекое и не прожитое мной — остановилось здесь вместе с неподвижными стенными часами из черного полированного дерева. Золотое солнце маятника сияло зловещим блеском философского камня.

Я долго раздумывал, что же делать дальше. Прислушался, и мне стало казаться, что в доме кто-то есть, что этот человек стоит, притаясь, за дверью.

Наконец дверь чуть приоткрылась, и сквозь узкую щель я увидел изношенное, обесформленное годами лицо, тревожно глядевшее на меня. Сам не знаю почему, я почувствовал себя в чем-то виноватым.

Поздоровался. Сказал, кто я и зачем пришел.

Дверь снова прикрылась, и боязливый голос тихо спросил:

— Откуда вас прислали? Не из городского комитета?

— Нет, — покривил я душой, так как был заранее предупрежден. — Я от Златки, вашей племянницы. Она в добром здоровье и передает вам привет.

Старуха показала один глаз и испытующе оглядела меня.

— А письмо? Разве она не дала вам письма?

Я объяснил, что встретился со Златкой на улице и, вернувшись, непременно напомню ей, чтобы она прислала о себе весть.

Старуха, по-видимому, не поверила.

— Всякие сюда приходят, — сказала она. — Стучатся, упоминают о Златке и расспрашивают. Вы не из какой-нибудь комиссии?

— Нет, — ответил я, — не из комиссии. Я пришел к вам по личному делу.

— Являются ко мне разные комиссии, — продолжала она. — Партийные, исторические… Вы что собираетесь написать? Очерк?

— Поэму.

Она помолчала, по-прежнему прячась за дверью.

— Документальную?

— Нет, — сказал я, — художественную.

— В таком случае вы можете выдумать что угодно, — ловко вывернулась она. — Я — старая учительница и в вашем деле разбираюсь. В свое время я была знакома с Вазовым.

— Очень рад, что вы учительница, — сказал я. — Это облегчит мою задачу. Я лишь хочу кое-что услышать от очевидца.

— С тех пор прошло очень много времени, я прочла массу книг о восстании, и все перемешалось в моей голове. В книгах, кстати, описана вся история.

— Это верно, — сказал я, — но события в них изложены очень сухо и многое пропущено. Написано, к примеру, что войска напали на повстанцев с тылу, но как в точности это произошло — о том ни слова. Мне нужен очевидец.

— Почему вы не зайдете к учителю Тодору? Он участвовал в тех событиях и многое знает.

— Его нет, — сказал я. — Вчера отвезли в больницу.

— Вот как?! — Она оживилась и сочувственно промолвила: — Бедняга! Уж не случился ли с ним удар?

— Что-то вроде этого.

Старуха доверчиво вышла в переднюю, окинула меня внимательным взглядом и произнесла:

— Ну, что ж, прошу присесть. Здесь ужасная пылища, но что я могу поделать одна!

Она была очень старая, совсем высохшая, с темным лицом и темными руками. Но, несмотря на это, во всей ее фигуре чувствовалась необъяснимая жизненность, какое-то скрытое напряжение, постоянно державшее ее настороже. Да и рассудок у нее сохранился.

Усаживаясь на пыльный стул, я заметил, что она не спускает с меня глаз.

— Извините, — стала оправдываться она, — что я так вас встретила. Я спала. К тому же эти допросы утомляют меня. Вы, случайно, не из госбезопасности?

— Нет, — сказал я. — И вы уж простите меня, что я нарушил ваш сон. Я буду вам бескрайне благодарен, если вы расскажете про мост и бронепоезд. Вы ведь знаете, литература любит такие случаи.

— Позвольте, я угощу вас, — сказала она и направилась к двери. — Хотите вишневого варенья?

Старуха быстро исчезла, и я решил, что больше уже не увижу ее.

В рамке тусклого бледно-желтого стекла как-то нереально вырисовывался железнодорожный мост в низине, и это помогало фантазии представить сентябрьскую ночь, повстанцев, залегших у моста, и медленно надвигающийся бронепоезд с двумя пулеметами на паровозе и дюжиной вагонов, из которых в темноту уставились штыки.

Место было очень удобным для обороны. С одной стороны линии круто спускался к большому каналу крутой, непроходимый обрыв, с другой — вставал отвесный, обрубленный взрывами холм, на вершине которого стоял домик, где я сейчас находился. Другой дороги к городу и морю не было.

Я взглянул на полуоткрытую дверь. Старуха стояла за нею и выжидающе смотрела на меня. Сделав вид, что я не замечаю ее, я вынул из кармана папиросы и внезапно спросил: