Славчо Чернишев - Созопольские рассказы

Женщины исчезли, и снова наступил светлый покой — покой неподвижного воздуха, серебряных паутинок и синевато-черных ягод терновника. Они были совсем рядом — спелые и крупные, с чудесным, чуть терпким вкусом свежей молодой осени.

Как давно не бывали мы тут!

Местность казалась нам совсем незнакомой, и мы с затаенной грустью открыли, что в этом мире есть и иная, спокойная прелесть.

Мы очень устали от бурь.

Лефтер, привлеченный, наверное, алыми плодами шиповника, растущего среди дубняка на дне лога, встал и направился к зарослям. Вот он остановился и замер. Издали можно было подумать, что он разглядывает каких-нибудь жучков, или грибами любуется, или же увидел спящего зайца — такого смешного в своем беспокойном сне.

Вдруг он отчаянно стал махать руками, подзывая нас и в то же время предупреждая, чтобы мы не шумели.

Мы, крадучись, приблизились.

Спрятавшись в высоких кустах, лежали, словно в гнезде, мужчина и женщина.

Мы узнали в них черного Сандо-механика и Дину — жену Лефтера. Это была весьма соблазнительная особа, и каждого из нас втайне тянуло к ней. Но в нашей среде существовал строгий неписанный закон, и мы твердо соблюдали его. И вот сейчас — этот Сандо, тщедушный, весь провонявшийся нефтью…

Дина никогда не ходила на пляж, и мы могли лишь догадываться о ее прелестях. Теперь же она лежала перед нами — женственная, томная, — и все это выглядело до мерзости отвратительным.

Лефтер скинул с себя полушубок и набросил на них. С перепугу они были готовы задать деру, но при виде нас поспешили спрятать под него головы.

Лефтер криво усмехнулся и пошел, не разбирая дороги. Мы — следом за ним. У него было двое детей, и сейчас он, наверное, думал о них.

Перейдя лощину, мы углубились в лес.

Грибов не было и там. Только горький боярышник да заячьи следы.

На одной укромной полянке мы снова нарвались на парочку. Кавалер вскочил и, пригнувшись, шмыгнул в чащу. Жена фотографа нагло взглянула на нас и, улыбнувшись всем, стала расчесывать свои рыжие волосы.

Одним духом взобрались мы на хребет. Перед нашими глазами открылся ошеломляющий простор. Мы застыли, потрясенные огромностью горизонта, будто впервые увидели море и его чистую, необъятную синеву.

Кто-то протянул Лефтеру бутылку. Он поднес ее ко рту. Лицо у него было грубое и доброе, изваянное размашистым, мужественным резцом. Оно очень походило на наши суровые, выдубленные солнцем и бурями лица.

Так мы и стояли — широко расставив ноги, как на палубе, обвеваемые ветром, молчаливые.

Было нас пять человек — пятеро капитанов.

Рыбы не было. Не было и грибов.

Мы смотрели на море и думали о скумбрии. Вся надежда теперь была на нее.

Они сидели под огромным платаном и поглядывали на пристань, пустую в этот ранний послеобеденный час. Вот уже пятая лодка отваливает от причала. Они проследили за ней глазами до Красного маяка, возле которого одноногий принялся удить смарид. Все вышедшие сегодня в море были старыми, опытными рыбаками, и Джито, коренастый, низкорослый, с широкой, как печная заслонка, спиной, сказал себе: «Боры не будет. У барбы Аслани нет мотора, к тому же он один, вот и не уходит дальше маяка».

Сегодня Джито не проявлял охоты ловить рыбу. Нет, он не мучился каким-нибудь предчувствием, просто он подметил, что, когда Паша́ не в настроении, им не везет, и тогда ему все становилось противно. Вот он и предпочитал сидеть под платаном и ждать у моря погоды.

С самого утра все предвещало бору — с самого утра парило, и в воздухе стояло удушающее марево. Затем подул «резкий» — не очень сильный на этот раз — и всколыхнул стоячую пелену мги. Солнце, однако, по-прежнему заволакивали ленивые испарения, и оно излучало тот нереальный свет, от которого животные делаются беспокойными, а люди — вялыми и безвольными.

«Странное дело, — подумал Джито. — Где же буревестники? Ни одного не видать!»

Он испытывал почти религиозное почтение к буревестникам. Они указывают, где рыба, и безошибочно предсказывают погоду, если, конечно, твое ухо способно улавливать птичью морзянку, а глаз — читать по их косому полету. То, что они куда-то скрылись, было необычайно и, пожалуй, тревожно. Обычно перед бурей они, собравшись густой тучей, кружились с криками над рыбачьим городком, о чем-то совещались и затем мгновенно прятались за конусами дымовых труб.

«Может, в открытом море, — поспешил он успокоить себя. — Там сейчас идет ставрида».

Паша́ молчал, куря одну за другой папиросы Джито. Его лицо, опухшее после вчерашнего пьянства, словно изжаленное осами, выражало плохо скрываемое презрение. Своей лодки у него не было, и он был вынужден полагаться на милость других, в данном случае — на милость этого «чабана».

«Опять у него конец заело», — решил Паша́ и раздавил окурок, от которого почти ничего не осталось.

Когда Джито бывал на берегу, его порой охватывали приступы особенной слабости. «Очень у меня фантазия развинчена», — оправдывал он себя. Рыбаки же считали, что он просто боится выйти в море. Им было не под силу заглянуть ему в душу, отягощенную деревенскими предрассудками, и догадаться, что его переживания куда сложнее страха: в нем, вчерашнем крестьянине, происходили, тяжкие, мучительные сдвиги.

С течением времени Джито понял, что моряк испытывает страх не только на суше. Но потомственные рыбаки, к которым принадлежал и Паша́, умели не выдавать себя. И не потому, что это было вопросом чести, просто они не любили выставлять напоказ свои переживания. Рыбачий городок был маленький, все знали всё обо всех, и люди стремились к тому, чтобы хотя бы их душевный мир не сделался достоянием других.

Джито — «Малая Медведица» — был пришельцем, медленно осваивающим сложные городские отношения. Он переселился сюда из глухого горного селения двадцать лет тому назад, из них десять лет отняла единственная в городке парикмахерская. Однажды он вдруг заявил, что это ремесло — не мужское дело, и нанялся на близкий рудник. Три месяца спустя он приобрел лодку с мотором и, подобно многим местным жителям, начал вести двойственную жизнь — под землей и на море.

Паша́ мрачно сплюнул и с иезуитской ухмылкой произнес:

— Клац-клац…

Джито укоризненно взглянул на него. Рассердился было, но тут же остыл: он уже свыкся с городскими шуточками. В светлых, цвета резеды глазах лодочника; столь не идущих к его неотесанной медвежьей фигуре — до того они были женственны, — появилось выражение легкой грусти и понимания. Вчера вечером Паша́ пропил все свои деньги в компании каких-то курортников и вот теперь мучился без табаку и сгорал от нетерпения поскорее подсечь «пару рыбешок», которые позволят ему вечером в казино снова почувствовать себя равноправным членом общества. Он был добрый, сентиментальный пьянчужка — «правдоискатель», по своему невежеству не догадывавшийся, что, кроме правды, на этой земле есть и многое другое. Он был одинок — не имел ни дома, ни семьи, — а одиночество может вконец испортить и самого доброго человека.