Славчо Чернишев - Созопольские рассказы

Волнение все еще было большим, размеренным, залив усиленно пульсировал, но на юге показалась ясная, чистая синева. Джито смотрел на нее, как на нечто нереальное, нелепое и нестерпимое своей пустотой. Он был недоволен собой, душевно опустошен. Как любой рыбак на его месте, он словно начал жить заново, но не мог наслаждаться подаренной жизнью, то ли потому, что не ему принадлежала мысль взяться за весла, то ли потому, что слишком легко была побеждена бора и он не испытал никакого страха, не встретился лицом к лицу со смертью, с ужасом.

Джито правил лодкой и думал еще о том, что, если бы они и погибли, эта противная, веселая синева все равно существовала бы через какой-нибудь час после их гибели. В этом было что-то, в чем он еще не мог разобраться, что-то глубоко обидное, неестественное.

Когда они приблизились к острову, где находилась база, им навстречу вылетела шхуна. «Все это хорошо, — сказал себе Джито, — по-моряцки, но почему они не вышли искать нас во время бури?» И вместе с тем он почувствовал огромную гордость за тех, кто сегодня были с ним в море и возвращались живыми и здоровыми.

— Ради пары рыбешок… — философским тоном промолвил Паша́ и сунул руку в карман Джито за сигаретами.

Ясная и простая мысль озарила бывшего крестьянина. «В летних бурях плохо то, — подумал он, — что они быстро проходят».

На пристани рыдали женщины, заламывая руки, как античные героини. Паша́ злобно раскричался:

— Не ревите, эй, вы! Все возвращаются! Все!

Когда они причаливали, старуха-курортница, назойливая и противная, недаром прозванная «Кошкой», сорвалась со своего места, где она каждый вечер дожидалась возвращения лодок, и умильно замяукала:

— Рыбачки́, миленькие, привезли рыбку? Завтра я уезжаю…

«Кошка» уезжала уже целый месяц.

Они смотрели на это несчастное пугало, стоявшее на фоне поваленных деревьев, снесенных кровель, разрушенных построек, искалеченных лодок и порванных сетей, и думали, что без всего этого мир был бы до ужаса ненастоящим.

Одна за другой подходили лодки, женщины плакали и радовались, рыбаки привычными движениями пришвартовывались, а «Кошка», подходя ко всем по очереди, мяукала:

— Рыбачки́, миленькие…

Был субботний вечер десятого августа тысяча девятьсот шестьдесят третьего года.

В тусклое утро серого зимнего дня стояли мы перед серым безрадостным морем. Сквозь широкую застекленную стену холла мы созерцали его как картину, написанную, правда, не очень умело, но зато на любимую тему. Отель был переполнен, и мы ждали, когда для нас освободятся места. Вернувшись с траления мидий, мы чувствовали дьявольскую усталость и мечтали лишь о том, чтобы завалиться спать.

Барба Йорго, старый аристократ духа, по профессии судовой механик, недавно вышедший на пенсию, решил, что нам необходима резкая перемена обстановки. Расставшись с крошечной территорией нашего суденышка, мы должны, говорил он, отдохнуть в номере люкс с центральным отоплением и горячим душем. Как настоящие мореплаватели, мы должны, мол, заранее привыкать к такой жизни. Нам предстояло путешествие к Эгейскому архипелагу. Ради этого мы и тралили мидий или же в легком водолазном снаряжении поднимали грузы с затонувших кораблей. Траление, особенно зимой, — дело тяжелое, рискованное, сопряженное со множеством испытаний и невзгод. Но мы были отчаянными мечтателями и терпеливо переносили холод, непогоду, штормы и суровую жизнь среди разбушевавшихся пространств, на обледенелом суденышке.

Сейчас мы смотрели в неподвижное, мертвое море и жалели о том, что тихая погода застала нас на берегу. Пляж перед нами был по-зимнему пуст, гол, сиротлив, с посеревшим замерзшим песком. Близких берегов не было видно за серой невеселой мглой. Большого Бургасского залива как бы не существовало.

Дверь с улицы вдруг открылась, и мы увидели, как в нее робко вошла пожилая женщина, закутанная в вязаную шаль, а за нею — коренастый носильщик в новеньком розоватом ватнике. В руках он нес два чемодана, корзинку и мохнатый родопский плед. Они приблизились к перегородке, за которой сидела дежурная, и крепыш, понизив голос, сказал белокурой накрашенной красавице:

— Мадам, приезжая нездорова, пусть пока посидит здесь. В обед вернется ее сын — он флотский и сейчас в море. Позаботьтесь, пожалуйста о номере.

Вопреки нашим ожиданиям, дежурная не выказала недовольства. Лучезарная улыбка осветила ее фарфоровое личико, и она сказала:

— Хорошо. Пусть себе сидит. Все равно свободных номеров еще нет…

— Мерси! — веско произнес носильщик.

Он осторожно подвел больную к креслам, и лишь в эту минуту мы заметили, что она слепая. Прежде она, пожалуй, была сельской учительницей или чем-нибудь в этом роде. Это было заметно по ее одежде и, главным образом, по все еще красивому лицу — одухотворенному, чистому, спокойному, с тем отсутствующим, грустным выражением, которое бывает лишь у слепых женщин.

Больная уселась лицом к невидимому ею морю, носильщик с той же осторожностью поставил рядом с нею багаж, заботливо укутал ей ноги пестрым пледом и приготовился уходить. У него было широкое, с крупными чертами лицо и усталые глаза. Видно, не спал всю ночь.

— Ну, — сказал он, — будьте здоровы.

Слепая стала искать свою сумочку. Услышав отдаляющиеся шаги, она встревоженно воскликнула:

— Погодите же, нам надо рассчитаться…

— Нет уж, — возразил носильщик. — Незачем.

— Но помилуйте… — продолжала настаивать женщина и привычными пальцами достала из сумочки монету в один лев.

— До свидания, — твердо сказал носильщик. — Мы, портовые рабочие, платы не берем… — Он было направился к выходу, но, сделав несколько шагов, остановился и повернулся к нам.

— Слушай, — приятельским тоном обратился он ко мне. — Я тебя знаю. Ты, говорят, вроде бы художник. Опиши-ка этой больной гражданке море. Она никогда не видала моря. Сможешь?

И, не ожидая ответа, он вышел.

Смогу ли я?

До сих пор я все превращал в рассказы, описывать не любил даже в компании. Знал, что не должен скупиться на краски — но только в книгах.

Лицо барбы Йорго осветилось тонкой, чуть заметной усмешкой. Он знал мое слабое место и, знакомя меня с кем-нибудь, не пропускал случая добавить: «Мой личный друг и лучший слушатель».

Я присел возле слепой, которая уже ожидала меня. Кроткая, спокойная, озаренная щедро льющимся из глубины души сиянием, она напоминала мне мою мать.

Я окинул взглядом сузившееся море, печальное небо, пасмурный день, слепую, приготовившуюся увидеть то, чего она не может увидеть, и вполголоса начал рассказывать ей красивую ложь, которая в сущности была истиной.

Перед ней простирается огромная, пронизанная светом вода — нежно-зеленая, почти желтая над песчаными отмелями, невыносимо синяя у горизонта, — с лиловатыми отражениями облаков и бодрой резедой неба. Вдалеке, по четкой кривой линии, торжественно и неторопливо, подобно стаду китов, проходят почти неподвижные корабли. Белеют паруса, заслоненные розовеющим маревом. Золотые дюны, словно огромный клад, излучают манящее сияние. На косом полете проносятся чайки, и сильно пахнет морской травой. Перед ней молодое, могучее, лучезарное и доброе море.