Славчо Чернишев - Созопольские рассказы

Слепая сидела неподвижно, как статуя, кротко улыбаясь с тем грустным выражением счастья, какое бывает лишь у слепых женщин, когда они мысленно созерцают красоту мира.

А моя мать-покойница, хоть и была зрячей, так никогда и не видела моря…

Когда мы расстались со слепой, ее лицо было по-прежнему обращено к торжественному пространству, из незримых глубин которого подходили боевые корабли и сердце одного молодого моряка торопилось как можно скорее добраться до берега.

Мне очень хотелось успокоить его, сказать, что тревожиться нечего.

Пассажирский поезд скоро должен был дать гудок на повороте, перед тем как оглушить своим хриплым ревом городской сад.

Это был самый мучительный час дня.

Мальчик спешил.

Впрягшись в оглобли, он с трудом тащил полную бочку. От нее пахло теплой, перестоявшей водой и дикой мятой.

На этом участке линию ремонтировали, и поезд проходил медленно, чуть ли не ползком. Мальчик подстерегал именно эту минуту: вскочив на ступеньку последнего вагона, он чувствовал себя вполне счастливым, будто и впрямь возвращался с моря, по которому непрестанно тосковал.

Работавшие на линии босяки-барабы протягивали ему на ходу деньги, чтобы он купил им папирос, и весело кричали:

— Эй, моряк! Бычки не перевелись?

Загорелый, стройный, он снисходительно усмехался, чуть приоткрывая белые зубы: полосатая тельняшка в самом деле придавала ему вид заправского морского волчонка.

Барабы печально вздыхали ему вослед, и каждый раз старый добряк-крестьянин, бывший матрос, высказывал вслух общую мысль:

— Авось, станет моряком…

— Авось! — убежденно повторял его напарник, сильный, как буйвол, молодой турок, так и не принятый на флотскую службу.

А в это время поезд торжественно подходил к небольшой станции, где задерживался всего на одну минуту. Но за эту единственную минуту происходило очень многое. Мальчик со своей ступеньки напряженным взглядом окидывал перрон, и ему тотчас же становилось ясно, что девочки с золотистыми волосами и фиолетовыми, словно сияние далекой планеты, глазами — там нет.

Девочка никогда не приходила встречать поезд. Обычно она жила в другом городе, где было много поездов, копоти и дыма, но не было такого сада, как здесь. Мальчик знал об этом, но все-таки не пропускал ни одного дня. Он боялся.

Поезд останавливался перед старым облупленным зданием. Толпа отъезжающих, главным же образом — встречающих и провожающих кидалась к нему. Мальчик тревожно метался в толпе, вдруг вообразив, что, может быть, девочка тоже здесь и сейчас уедет. Ему очень хотелось в последний раз увидеть золотые волосы и так же хотелось, чтобы фиолетовые глаза увидели его в последний раз.

А затем, испугавшись, что девочка уже села в поезд, мальчик, как полоумный, мчался от вагона к вагону, поезд медленно трогался, хлыщеватые офицеры бросали ему замасленные газеты, громко смеялись какие-то господа в подтяжках, паровоз ускорял ход, и мальчик оставался один на опустевшем перроне, тоскуя и тайно надеясь, что и на этот раз девочка не уехала.

Медленными шагами направлялся он к рабочим, грузившим на расхлябанные дроги корзины со свежей рыбой и гебедженскими раками. Там пахло морем, широкими горизонтами, и мальчика охватывало странное чувство, будто он только что вернулся из дальнего плавания и испытывает тихое и горестное умиление к родному пыльному городу, столь безжалостно заброшенному среди голых желтых холмов Мезии.

Так бывало каждый день.

Но в эту минуту он с трудом тащил бочку и всем сердцем стремился как можно скорее добраться до железнодорожной насыпи.

Аллея была тенистой, солнце почти не проникало в нее, и земля была черная и влажная, лоснящаяся как асфальт. На ней отпечатались шины до смешного больших колес, неясные очертания босых ног и несметные дамские каблучки, сопровождаемые мужскими следами.

Вглядываясь в отпечатки иной, вольной жизни, мальчик все сильнее ненавидел и городской сад и свою унизительную службу водоноса.

До этого он не испытывал ненависти даже к кирпичному заводу. Напротив — любил эту местность с приземистыми конусами обжиговых печей, глинистыми пригорками и меловыми пропастями, похожими на каньоны. Они пробуждали благородное желание узнать широкий свет, загадочно таящийся за кривизной белесого горизонта, широкий свет, населенный розовыми архипелагами и исполненный жгучих тайн.

Но и кирпичный завод был не для мальчуганов, вроде него.

Тяжелые вагонетки, нагруженные синеватой глиной, окрики надзирателя, унизительное ожидание у конторы, где сидел мрачный, желтый бухгалтер, — все это было грубо и доводило до отчаяния. Мальчик столкнул вагонетку под откос и убежал…

Ему было всего четырнадцать лет. Он был влюблен впервые в своей жизни и, спеша опередить паровозный гудок, думал лишь о том, что немного погодя наступит настоящий ад. Немного погодя он переступит черту между тенью и солнцем. За ней — невыносимо жарко, а крутой подъем к железнодорожной насыпи, густо заросший чертополохом, — весь в рытвинах, и неровные колеи дороги очень глубоки.

Мальчик остановился у черты и на секунду присел на мятую траву, успевшую превратиться в грязную солому. Перед ним дымилась блекло-желтая крутизна, над нею — суриком намеченное железнодорожное полотно с мелкими фигурками рабочих, которые сменяли старые рельсы, укатанные сверху до серебряного блеска.

Воздух был тяжел и густ, как сироп, напоен пыльным назойливым запахом высохших трав и увядшей белены.

Мальчик попытался подняться, но усталость одолела его. Сейчас бы сидеть на скамье у фонтана, смотреть на серебристо-синие ели, на столетний тополь, мечтать о девочке и поджидать того часа, когда спадет жара и она явится на прогулку со своей двоюродной сестрой-толстухой. Для мальчика это были лучшие часы. Он следовал за сестрами на почтительном расстоянии, и этого было для него достаточно. Но до того, как наступала темнота, он непременно стремился перехватить взгляд девочки и тогда, бесконечно счастливый, убегал домой, тушил керосиновую лампу, и темнота превращалась в море. В то самое море, которое он впервые увидел, когда ему было пять лет. С тех пор оно — светлое и синее, полное манящих бликов — заслонило собою все на свете.

Между низкими сосенками по ту сторону аллеи мелькнули два пестрых платья. Мальчик шарахнулся за бочку и был готов удрать в кусты. Он очень боялся, что его увидят в роли лошади. Этого он боялся больше всего и думал, что в таком случае девочка перестанет тайком встречаться с ним глазами и что очень обыденно и непривлекательно кончится мучительно-сладостная неизвестность, которая поддерживала его и давала ему силы надеяться.