Славчо Чернишев - Созопольские рассказы

Без сомнения она была «борд-бамбиной» — одним из тех морских созданий, что бороздят океаны, переходя с судна на судно и — волею природы или общества — разнообразя морякам скуку плавания. Однако эта девушка была столь изящна и красива, столь чиста, с таким благородным овалом лица, что сердце мое заныло от жалости и отвращения, когда я представил себе ее в объятиях какого-нибудь подонка. Капитан, как я впоследствии узнал, «зафрахтовал» ее на рейс от Сингапура до Марселя. Волосы у него были черные и блестящие, но руки — склеротически дряблые, а под глазами набухли старческие мешки. Девушке же было лет девятнадцать.

В общем, как известно, в присутствии таких прелестных существ даже истуканы обретают наконец дар речи, в особенности если под рукой анисовка. После второй рюмки я вгляделся в ее глаза и тихо сказал, что они сияют, как далекая планета. Вычитанное где-то сравнение очень мне помогло. Девушка с неизвестно откуда взявшейся грустью заметила, что планеты в наше время не столь уж далеки, и разговор пошел своим чередом. Но тут случилось то, что часто случается с нашим братом — ожидаешь легкого флирта, а наталкиваешься на трагедию. Ее история была короткой и знакомой… Я расстроился, подлил себе водки и проклял свое глупое сентиментальное сердце.

Оркестр заиграл чачу. У собутыльников, однако, еще не было настроения танцевать. Все казались очень занятыми самими собой и не замечали новых звуков — таких настойчивых и бойких среди глухого жужжания веселящегося улья.

Девушка, вдруг преобразившись, подняла бокал и сказала:

— За вас!

Мы выпили друг за друга и отправились на пустую площадку. Это был самый долгий и самый красивый танец в моей жизни. Для меня ничего не существовало, кроме смуглого лица и опьяняющего ритма. Наконец мы остановились посреди площадки, ошеломленные динамикой танца и внезапно вспыхнувшим чувством. Разразились бешеные аплодисменты. Танцевали мы, надо сказать, очень хорошо, изящно и чисто. Получилось нечто вроде представления.

Овации умолкли, но мы продолжали стоять друг против друга, не в силах вернуться за стол. Барба Зиго, отвесив поклон, со старомодной изысканностью взял нас под руку, и мы среди бури восторга уселись на свои места. Снова заиграл оркестр. Воодушевившись, присутствующие пошли танцевать. Капитан пригласил «румяное яблочко». Несколько японцев направились было куда-то, но силы им изменили, и они поползли на четвереньках. Барба Зиго помог им, выведя их через боковую дверь. Увидев это, девушка схватила свою вязаную кофточку и сказала:

— Пойдемте. Здесь чересчур душно.

Я объяснил «Нептуну», кому он должен передать картину, и мы по безлюдным ночным улицам пошли к морю. Молча шагали мы среди фиолетовой мглы и черных деревьев. И, по правде сказать, никогда еще я не испытывал такого лучезарного состояния. Мы не притрагивались друг к другу, не целовались — мы лишь переживали свое короткое счастье. Уснувшего моря почти не было видно, и я снова ощутил горечь тоски по чему-то новому, по манящим далям — тем далям, куда она должна отплыть на рассвете. Мы шли молча. Глухо стонал ревун маяка на волноломе, ночь уходила очень быстро.

Послышался первый гудок. Девушка испуганно прижалась ко мне, но тут же отшатнулась и побежала вперед.

На пристани уже прощались. Старший помощник держал в руках картину и букет цветов. Девушка повернулась ко мне — взволнованная и прекрасная. Я не осмелился обнять ее. Она пожала мне руку и пошла, но вдруг вернулась и с отчаянием кинулась в мои объятия.

Ревун маяка рыдал. Капитан деликатно отошел в сторонку. Провожающие вытянули головы. Разнесся третий гудок.

Я услышал осторожный голос полковника, мягко и напевно сказавшего по-французски:

— Вам пора… мадемуазель…

Девушка, вырвавшись, подбежала к сходням, безнадежно махнула рукой и крикнула:

— Чао!..

Судно стало отходить, превращаясь в видение. Затем туман окончательно поглотил мою единственную, первую и последнюю любовь. Полковник взял меня под руку, мы побрели в тумане, и мне все время казалось, что это не ревун, а какой-то страшный голос во мне неистово кричит: «Чао… Чао, бамбина… Чао!..»

Художник поднялся с дивана, взял картину, приставленную лицом к стене и, подобрав подходящее освещение, установил ее на мольберте.

— Сина… — сказал он и отошел.

В самом деле это была Сина.

Месяц тому назад, когда мы бродили по сказочному мальтийскому городу Ла Валетте и громко переговаривались, нас остановила красивая девушка. Она стояла в красных дверях «Сплендид-бара» и любезно улыбалась прохожим. Я издалека заметил девушку, но никак не ожидал, что она узнает в нас болгарских моряков и скажет, что была в нашей стране, скажет с трогательной нежностью и любовью в голосе…

Я смотрел на портрет Сины и думал, до чего тесен, до чего печален наш мир.

Художнику я ничего не сказал. Ведь он был человек с чистым воображением и благородным сердцем, выкованным из неподдельного золота.

Я любил заглядывать в кофейню «Древние фракийцы». Была она просторная, как кинозал, старая, украшенная мрачными портретами вождей многих восстаний. В ней стоял душный запах мастики, табака и кофе, смешанного с жареным горохом. Собирался в ней главным образом портовый люд и городские личности, которым не повезло в жизни. Приходили сюда и такие, которые объездили весь свет, и такие, для которых большая география кончилась за околицей их захолустного городка. С утра до вечера здесь постукивали игральные кости, грубые кулаки бухали по столикам, слышались отрывистые заклинания: «пас», «трефы», «каре»… Здесь познакомился я со многими моряками и невзрачными непоседами из таинственного племени кладоискателей.

Как-то осенним морозным утром, когда все ожидали снега, за немытыми стеклами окна мелькнула тонкая, длинная, как мачта, фигура. Вошел тихий, сосредоточенный в себе человек, огляделся и, не поздоровавшись, сел за мой столик. Его продолговатое благородное лицо с глазами фанатика было покрыто бронзовым загаром.

«Кладоискатель, — подумал я. — Интересно, как он меня учуял!» В то время я увлекался археологией и с группой аквалангистов разыскивал потонувшие города.

Человек искоса ощупал меня взглядом и спросил таинственно:

— Вы не видели меня на этих днях?

— Нет… не видел… — Я оторопел, ибо видел его впервые.

Незнакомец мрачно помолчал, а затем сказал с досадой:

— Ужасная ночь! Всю дорогу от Софии провел на ногах! Ну, куда и зачем путешествуют эти люди, скажите на милость?! Просто шляются без дела и битком набивают вагоны. А в то же время настоящим путешественникам приходится стоять торчком! Хорошо сказал Гете: «Путь — только для путника!» Но кому какое дело до того, что сказал Гете! Вот почему эти слова нужно вывесить, как лозунг, на всех вокзалах, в аэропортах и на пристанях.