Василий Ермаков - Мотив

Они придвинулись к столу, извлекли из шкапчика стаканы. Виктор пошарил в кошелке, которую они принесли с собой, и на столе появились вяленые лещи, соленые огурцы, головки чеснока и ломти черного хлеба, посыпанные крупной солью. Чтобы не оказаться в неудобном положении, я юркнул в парную.

Проснулся я довольно легко. А вчера опасался, что не встану вовремя. Снаружи на окна, причудливо изукрашенные мохнатыми узорами, напирала густая темнота. Тетя Нюша готовила пойло для коровы, Юрка и Герка, раскрыв рты, крепко спали на широкой лавке вдоль печи. Данила Петрович сидел на лежанке, свесив худые ноги едва не до пола, и с выражением тяжкого раздумья курил, стряхивал пепел в пол-литровую банку.

Приснилось мне или нет, что вчера после бани заходил к нам Полуянов, что они пили водку, захлебывая ее огненной ухой, и что Полуянов убеждал Данилу Петровича в верности своих выводов о культе личности, а Данила Петрович недоверчиво покачивал головой.

День, проведенный на морозе, можжевеловые веники, наваристая уха — все это уморило меня настолько, что я еле одолевал наседавший сон. В стены избы, точно кувалдой, бухал мороз, от печи тянуло ровным обволакивающим теплом — голоса Данилы Петровича и Полуянова то уплывали куда-то, то делались близкими и внятными.

— А я, Данила Петрович, вспомнила, где тебя видела-то, — выдвинулся откуда-то голос тети Нюши. — Помнишь, как исповедовался на крыльце магазина перед Ленькой-то Хряком?.. Отпущенье грехов у них вымаливал?.. Не у тех просишь. Кто понимает, давно тебя простили. Не взяли бы в плен, дак и воевал бы. От меня дак тебе поклон низкий, што муку на себя принял. Не ты бы принял, другому пришлось…

Через полчаса, напившись парного молока, я бодро шагал заснеженным проселком к шоссейной дороге. Рюкзак, до отказа набитый замерзшими окунями, оттягивал мои плечи. В густо-синем небе, близкие и далекие, моргали звезды. Я вышел к развилке как раз тогда, когда к ней подкатил рейсовый автобус. Хорошо было сознавать себя человеком, совершающим праведное дело.

Часов в девять я уже был дома. Альбина и Нина работали с утра. Татьяна спала, разметав по подушке рыжеватые пышные волосы. Тонкое одеяло подчеркивало рельеф груди, живота, бедер. Словно ощутив мой пристальный взгляд, Татьяна, пробормотав что-то, потянулась, хрустнула суставами и открыла глаза, затуманенные сном.

— А, это ты, — зевнула она. — Чего так скоро? Хочешь, я тебя чмокну?

Встреча была вполне в духе Татьяны.

— Не надо, — отказался я от лестного предложения. — Чмокай своего Женечку.

— Что-о? — удивилась она. — Ах ты ревнивец!

И, запахнув на бедрах одеяло, бросилась на меня, повалила на кровать, щекоча под мышками и бодая головой. Руки мои, помимо воли, жадно скользили по ее гибкому порывистому телу. Мне сделалось не по себе, когда я поймал себя на этом. Будто только для такого я и спешил из Наттоваракки.

— Ой! — вскрикнула вдруг Татьяна так пронзительно, что я похолодел от мысли, что кто-то вошел в комнату и застал нас в таком неприглядном положении. — Ой, кажется, рыбкой пахнет!

Она метнулась к рюкзаку и дернула завязку. На пол шлепнулись два крупных окуня.

Я сидел на ее кровати разбитый и смущенный, в глубине души как бы и недовольный, что все кончилось ничем.

Дина, возможно, вышла на свой первый старт. Может, идет она сейчас по изнурительной трассе, вспоминает, может быть, обо мне и совсем не подозревает, какие тут дела творятся. А было так хорошо. Теперь же еще хуже, чем если бы я не вернулся из Наттоваракки.

Я влез в пальто, вышел на улицу и направился к выезду из города. Мне тотчас же повезло — подобрал грузовик, мчавший порожняком. Шофер гнал так, будто догадывался, как мне недосуг. Сойдя на развилке, я задумался, обязательно ли топать в Наттоваракку или можно и так считать все начатым заново.

Мороз осатанел. Ледяная мгла заволокла багровое тяжелое солнце. Поднимись ветер, и всему живому пришел бы конец.

Из сизой мглы вынырнула попутка, и я покатил обратно. Быстро сгущались сумерки. Судорожно дергающийся «дворник» с трудом очищал переднее стекло кабины от морозного инея.

Чем закончился для Дины первый день соревнований? Удалось ли ей выполнить норму мастера спорта? А что, если по причине такого лютого мороза соревнования отодвинули и Дина вернется не через три дня, а позже? И я напортачил: не заглянул к тете Нюше, не довел исправляемое до конца. Ночь надвигается, а то бы махнул обратно. Ах — ночь! Вот поэтому надо и вернуться!..

Я попросил шофера остановиться. Он попросил меня потерпеть до города. Я сказал, что это — не то…

Покосившись на меня, как на помешанного, он резко затормозил. Я выскочил из кабины. Мигнули красные огоньки над задними колесами, и я остался один в неподвижной ледяной тишине. Но везло мне сегодня — не рассказать. Не пробежал я и пяти минут, как тьму вспороли фары настигающей меня машины. И я помчался к развилке, зарылся в сено, которым устлано было тряское днище кузова трехтонки.

— Вернулся, — будто ничего и не было, проговорила тетя Нюша, переставляя ухватом чугуны в печи.

Юрка и Герка старательно потрошили рыбу. Данила Петрович и Полуянов сидели за столом, словно и не расставались со вчерашнего дня.

— …Теперь нам отечески советуют: зачем ворошить прошлое, — донеслись до меня слова Полуянова. — Прошлое, заметьте, не историю. Когда же смывать гниль, как не сейчас?.. Значит, остались заинтересованные? Им надо замолчать, что творили! А что нельзя замолчать — вали все на Сталина. А нам нужна правда. Вся правда, какая бы неприглядная она ни была.

— Ничего, — задумчиво отозвался Данила Петрович. — Я уверен, что запуск спутника оказал сильнейшее влияние на умы. Человек выходит в Космос. Начался качественно новый отсчет времени. Все, все пойдет по-другому…

— Ну, крови-то еще будет попорчено, пока скажется это влияние, — возразил Полуянов. — Был я тут осенью с приятелем в гараже лесозавода на митинге шоферов, слесарей и прочих. Клеймили Пастернака за «Доктора Живаго». Никто ведь и не читал, а осудили же. Осудили. Будто стадо ко всему безразличных олухов. Пакость!..

— Большая уж воля нынче болтунам-то дана, — поддержала тетя Нюша, внимательно следившая за разговором. — Был у нас такой — Паша Пролежень. У нас лес — гляньте — под окном, дрова рядом. Дак баба Паши у соседей по полену выпрашивала, чтоб печь истопить. А Паша о мировой революции хлопотал. За это его и на руководящую должность выдвинули. Он колхозишко наш и разбазарил… Меня в кулачихи записал, што я ноги для него не раздвинула. Такой был. Попомнит он Нюшку: долго, поди, не с чем к бабам подходить было… И колхоз разбазарил, и семью по свету пустил. А все с рук сошло. Сичас, бают, алюминиевый комбинат в Надвоицах строит. Он построит алюминиевый комбинат…