Василий Ермаков - Мотив

— А с печкой было бы еще лучше, — обрадовалась Дина. — Может, ты что-нибудь придумаешь? Знаешь, как будет уютно? Придумаешь?..

Я обещал подумать. Дина предложила мне угощаться из кульков, извлекла откуда-то термос с чаем. Чай был горячий, свежий — Дина приготовила его, наверно, перед тем, как пойти ко мне. Такое внимание необычайно волновало меня, я спрашивал себя, а что же мне сделать для Дины?..

— Знаешь, кого я встретила в Петрозаводске? — спросила Дина. — Ты записан в городскую библиотеку?

— Был. А недавно выписался. Там сейчас такая девица стоит. «Чего выдать?»

Дина засмеялась.

— На вас не угодишь, — промолвила она. — Ну, а до этой девицы кто работала? Парни по ней с ума сходили. Я ей так завидовала. Ее я и встретила.

— Настю? — поразился я.

Дина нахмурилась.

— Не называй ее больше по имени, — попросила она. — Не будешь? Меня это как-то ранит. Понимаешь?..

— Понимаю, — согласился я, хотя ничего не понимал.

— Она выглядит какой-то затурканной, забитой, — продолжила Дина. — Но при этом очень следит, чтобы другие ничего не заподозрили. А что может быть хуже этого? Что?..

— Да уж хуже этого — ничего, — недоверчиво пробормотал я. — Как-то даже не верится этому. Чтобы Настя и — забитая. Нет, не похоже…

Я взглянул на Дину. Глаза ее обиженно блестели.

— Я же просила тебя не называть ее по имени, — проговорила она. — Или тебе все равно, прошу я или не прошу?..

Я молчал. Неловко было оправдываться, уверять, что мне не все равно.

— Ладно, — смягчилась Дина. — В первый раз прощаю… Послушай, — спросила она. — Это правда, что у вас в «Утильсырье» притон устроен?..

Я выпучил глаза: какой притон, кто ей сказал такую муть?

— Да многие говорят! — удивилась Дина. — Ленка говорит…

— Твоей бы Ленке, — пробормотал я. — Твоей бы Ленке… — и остановился, не зная, какое наказание назначить подруге Дины за ее болтливость.

Мне сделалось скверно. Так вот почему Леня-Боровок ошивается каждый вечер у приемного пункта Данилы Петровича! А в витрине городской настенной газеты «Они мешают нам жить» опять появилась моя фотография, копия той, которую я выкрал. И сопроводительная надпись была та же самая. Кто-то всерьез взялся за нас…

Татьяна затеяла большую стирку: кастрюли с пузырящимся в них бельем, тазы с мыльной водой, стиральная доска… В такие дни лучше не подходить к Татьяне — она становилась придирчивой и злющей, будто обстирывала весь белый свет, а не себя только.

Я отправился разыскивать печку. Всю ночь она снилась мне: маленькая, чугунная. Но вот где раздобыть ее? Я вспомнил бородатого стрелочника, как он насыпал уголь в ведро возле своей полосатой будки на переезде. Не выручит ли он меня!..

Слегка подморозило, припорошило твердым, как крупа, снегом, и загуляла бесшабашная посвистывающая метелица.

— Печка, говоришь, надобна? — задумчиво переспросил бородатый стрелочник, опираясь на метлу. — Махонькая, говоришь?

— Маленькая.

— Это тебе дороже обойдется… Чугунная, говоришь?

— Лучше бы чугунная.

— И это учтем. Приходи часам к четырем, может, что и сморокуем.

Мело сильнее. Куда теперь? Что поделывает сейчас Дина? Я ни на секунду не забывал о ней, она все время как бы шла рядом со мною. Незаметно я очутился у приемного пункта. Внутри его горел свет. Значит, наши вернулись из Наттоваракки. Дверь в пункт была не заперта. Вызвав сварливую перебранку пустых консервных банок, нанизанных на веревку, я вошел в переднюю комнату.

Данила Петрович, посвежевший и повеселевший, сидел за приемной стойкой и читал свежие газеты. Из задней комнаты пахло ухой. Ком из медных смятых окладов от икон лежал на стойке. Оказалось, его припер Леня-Боровок. Он собирался в отпуск в Петрозаводск, ему позарез нужны были деньги. Наверняка он ограбил каких-нибудь несчастных старух, ободрал оклады, а иконы расколол топором. Леня обещал наведываться еще. Я попросил Данилу Петровича узнать, не раздобудет ли Леня мне печку — маленькую, чугунную…

Суматошно забренчали консервные банки. Вошел, ссутулившись, Полуянов, досадливо морщась, натянул веревку, гася бренчание.

— На такой вот ерунде моя разведгруппа засыпалась в марте сорок третьего под Тихвином, — с застарелой горечью в голосе пояснил он. — Два трупа подарили немцам. А я полгода отвалялся в госпитале.

Они, кажется, подружились — Данила Петрович и Полуянов. Это хорошо. Веселее им будет. Чтобы не мешать им, я, нахлобучив шапку, вышел из пункта.

Метель усилилась. Ходить затянутыми скользкой ледяной коркой улицами небезопасно было. Того и гляди, собьет с ног. В четыре часа я толкнул дверь в будку стрелочника. Он встретил меня неприязненно.

— Связался я с тобой, парень, — проворчал он. — Припас я для тебя печку, да пока пропускал «Мурманск — Ереван», кто-то спер ее. Не ты?.. Што теперь делать? С кого спросить убыток?..

Я догадался, что спер-то печку, наверно, Леня-Боровок. Чтобы утешить потрясенного кражей стрелочника, я купил у него мешок каменного угля и отнес его в баркас. Затем отправился к Даниле Петровичу. Догадка моя подтвердилась — печка ждала меня в приемном пункте, и притащил ее Леня-Боровок.

Метель разбушевалась вовсю. Уличные фонари раскачивались, грозя оборваться. Но мне такая сумятица была на руку. Никем не встреченный, я добрался до баркаса, почти полностью занесенного снегом, втащил в него печку и стал устраиваться.

Установив печку в корме, я разогрел ее заранее приготовленными щепками, затем подложил угля. Тяга получилась отличная. Печка быстро нагревалась. В баркасе стало тепло. Я снял пальто и ботинки и вытянулся на подстилке головой к книгам. Их было немного и все стихи. Пушкин, Блок, Смеляков… Я взял Блока и прочел первое попавшееся стихотворение:

«Ночной туман застал меня в дороге. Сквозь чащу леса глянул лунный лик. Усталый конь копытом бил в тревоге — спокойный днем, он к ночи не привык. Угрюмый, неподвижный, полусонный знакомый лес был странен для меня, и я в просвет, луной осеребренный, направил шаг храпящего коня. Туман болотный стелется равниной, но церковь серебрится на холме. Там — за холмом, за рощей, за долиной — мой дом родной скрывается во тьме. Усталый конь быстрее скачет к цели, в чужом селе мерцают огоньки. По сторонам дороги заалели костры пастушьи, словно маяки».

Хорошо. Тут книги Дины, пахнет сеном и жарко топится печка, а над баркасом колышется вьюга, бессильная достать меня, и мне отрадно, как отрадно бывало дома, в Ладве, когда вся наша семья в такие же метельные вечера, как этот, собиралась перед стреляющей лопающимися угольями лежанкой.

И вдруг мне сделалось не по себе. Тревожно и щемяще. Отчего это? Ведь все так хорошо. Да потому и тревожно, что все хорошо. За хорошим ведь непременно последует плохое. И, значит, надо готовить себя к этому.