Василий Ермаков - Мотив

— А у тебя, Галя?

— Мой в Венгрии, — ответила Галка. — В братской могиле.

— В братской, — повторил Башмаков и помолчал, словно вслушиваясь в это слово. — Слышишь, Петухов? А говоришь, ничего не забыл. Значит, сына того, кто может заступиться, можно и пожалеть? А сына и дочь павших солдат, сына скромного учителя начальной школы можно и потеснить-обидеть?

Петухов конфузливо засопел и часто-часто заморгал белесыми ресницами. Лейтенант, сделав вид, что ему срочно понадобилась какая-то бумага, отвернулся. Тети в фуфайках благоговейно взирали на полковника, и даже старик сторож одобрительно кивал головой.

— Стыдно, Петухов. Стыдно, лейтенант, — гнул свое полковник. — Этих ребят и девушек как зеницу ока беречь надо. Они самое драгоценное, что нам удалось спасти от войны. Они — будущее нашего племени. Нашего, Петухов, нашего… Идите, ребята, домой. А мы с вашим учителем тут разберемся… И не вешайте нос, не с таким еще в жизни придется встречаться. Главное — не отступайтесь от самих себя. Не роняйте свое достоинство. Ступайте…

— Товарищ полковник! — всполошился лейтенант. — Нельзя так. С меня же спросят…

— Соедините-ка меня с тем, кто с вас спросит! — жестко и непререкаемо потребовал полковник. — Я сейчас выясню, что это за спрос.

— Слушаюсь! — отозвался оробевший лейтенант и снял телефонную трубку.

Петухов, радостный и смущенный, заискивающе глядел на Башмакова. Едва заметная улыбка тронула губы полковника. Поймав ее, Петухов облегченно и шумно вздохнул.

Не успел я переступить порог школы, как меня остановила Клавдия Степановна и, трогая кончики пальцев одной рукой кончиками пальцев другой, хмурясь и отводя глаза в сторону, велела мне зайти к Стариковой. Я не стал спрашивать — зачем. Само собой разъяснится.

Спешить я тоже не стал. Я настраивал себя держаться в кабинете Стариковой с достоинством, не переступать с ноги на ногу, не искать снисхождения.

А вообще-то, начихать бы на всю эту канитель и перевестись в вечернюю школу. А днем вкалывать на лесозаводе. Укладывать на бирже готовой продукции сырые доски и балки в штабеля для просушки. И заработок, говорят, приличный.

Постучав и дождавшись разрешающего «да-да», я вошел в директорский кабинет. Старикова, отражаясь в застекленном портрете Макаренко, сидела за столом с двумя телефонами и просматривала районную газету «Приморская трибуна». Мельком она полоснула меня ничего не выражающим взглядом. Такая маленькая и такая грозная.

Дочитав что-то и отложив газету, Старикова холодно уставилась на меня. Кажется, она видит меня насквозь, читает в моей душе, как в школьном учебнике. Я переступил с ноги на ногу, чувствуя себя виноватым в чем-то, взгляд мой покаянно пополз к потолку.

— Ну-с, Пазухин, что скажешь по поводу публикации в газете? — спросила Старикова.

— В какой газете? — я думал, она имела в виду «Они мешают нам жить».

— Вот в этой самой, — директор пошелестела «Поморской трибуной». — Тут все твои художества описаны. Как тебя пьяного дружинники брали. И про притон ваш, и еще про кое-что…

— А дружинники меня не брали! Вранье это! — выпалил я. — И притона никакого нет. Тоже вранье!

— Вот как! — спокойно удивилась она. — Это по-вашему… Но сейчас вопрос не в том, — она вышла из-за стола и показалась мне заключенной в невидимый, но прочный футлярчик. — Сейчас вопрос не в том… в том… — она явно наталкивала меня на вопрос: а в чем?

— А в чем? — послушно спросил я.

— В том, сможешь ли ты нормально закончить десятилетку, — ответила она, как будто довольная моей покладистостью.

— А почему не смогу? — растерялся я. — В этом же разобраться надо.

— В этом уже разобрались! — отрезала Старикова. — Слишком о себе возомнили… Вот что, Пазухин, с тобой я буду предельно откровенна. Завтра состоится общешкольный митинг по инициативе роно. На нем будет заклеймлена ваша группа. От того, как ты выступишь, зависит твое будущее. Тебе все ясно?

— А если я не выступлю? — испытывая приступ упрямства, спросил я.

— Ты выступишь. Ты во всем признаешься. Ты осудишь и себя, и своих дружков. Ты потребуешь для всех, а для себя в первую очередь, самого строгого наказания. Другого выхода, поверь, у тебя нет.

После меня в ее кабинете побывали и Герка, и Лариска, и Юрка, и Галка, и Витька Аншуков. И каждый выходил из него растерянный, со шныряющими глазами.

Сашка, Светка и Валька не скрывали своего торжества. Противно было видеть, как они то и дело заглядывали в «Поморскую трибуну». Да пропади все пропадом!… Я выдернул портфель из ящика парты и ушел из школы.

Тихая погода стояла вот уж второй день подряд. Порхали крупные узорчатые снежинки. То громче, то тише шумели за домами пороги Выга.

Нина и Альбина тоже читали «Поморскую трибуну», громко и испуганно изумляясь тому, что в ней было напечатано про нас.

— Допрыгался? — спросила Нина. — Вытурят тебя из школы.

Уж хоть бы она молчала. Суп не сварит, пуговицу не пришьет. Только спит да макароны грызет — когда не спит.

— На вот, — не отрываясь от газеты, Нина придвинула мне почтовую открытку.

Я похолодел: уж не повестка ли из милиции? Но открытка пришла из городской библиотеки. Она извещала, что, выписываясь, я не сдал одну книгу. Странно. Напутала что-то напомаженная девица. Да еще и штрафом пугает. Одно к одному.

Оставив портфель, я выскочил на улицу. Жажда немедленных действий распирала меня. Мне казалось, что все жители города сидят сейчас за обеденными столами, читают «Поморскую трибуну» и с гневом восклицают: вот ведь какие выродки есть среди нашей замечательной молодежи!

Перед витриной «Они мешают нам жить» останавливались прохожие. Неподалеку, вдоль вылинявшей голубой ограды городского сада, с нарочито рассеянным видом прогуливался милиционер. Нашел себе занятие — не бандитов ловить.

На подходе к библиотеке злость приутихла. Возникло непонятное беспричинное волнение, будто в библиотеке меня ожидало совсем не то, на что я настраивался.

Я поднялся на площадку второго этажа и толкнул дверь. Тотчас же я уловил, что в библиотеке что-то изменилось или вернулось что-то прошлое. Будто уже не напомаженная девица, а кто-то другой хозяйничал здесь. Я разволновался еще сильнее, догадываясь уже, что сейчас случится, и не смея думать об этом — боялся спугнуть, обмануться.

В передней части библиотеки никого не было, но за стеллажами возился кто-то. И вдруг там засвистели. Так свистеть умел один лишь человек на свете — Настя.

В проходе между шкафами застучали каблуки: крепко, легко, молодо. Стук каблуков смолк — передо мною стояла Настя, держа в сгибе правой руки стопку книг.

— Ты-ы? — только и сумел выдавить я.