Василий Ермаков - Мотив

Я тут же догадался — когда. В тот день, когда она встретила Дину в книжном магазине на улице Ленина.

— Я встретила одну девочку из нашего города, — словно повторяя ход моей мысли, продолжила Настя. — Она спортсменка. И я увидела себя ее глазами. Боже мой — как мне сделалось стыдно-о!.. Я увидела жалкое существо, потерявшее свое человеческое достоинство, но старательно скрывающее это… Видел бы ты, как брезгливо исказилось ее лицо… Прямо из магазина я отправилась на железнодорожный вокзал, купила билет, послала кольцо с драгоценным камнем бандеролью и уехала… Себя я в себе не видела. Человека в себе не рассмотрела. Вот те, кто на виду, те и люди, и общественные деятели. А они часто спекулянты от какой-нибудь идеи. Откуда это в нас? Кто сделал нам такую прививку? А о н и это четко почувствовали. И уж выжали все, что возможно, да малость просчитались. Я этого высокоидейного Эдика до конца своих дней не забуду. У-х, мразь!.. Человека, Коленька, в себе беречь надо. Не убережешь, забудешь и пропадешь. Да еще тебе и помогут, и часто под видом самой сердечной помощи. Нельзя свое на другого перекладывать, твое за тебя никто не сделает… Слушай?.. Нет… ладно… Пойдем?..

Она вела себя странно: будто хотела попросить о чем-то и не решалась. Из теплого света костра мы окунулись в холодную темноту. От складов и пакгаузов несло запахами дегтя, высушенных сетей и водорослей.

Настя пошла медленнее. Намеренно медленнее — безотчетно догадался я. Я заглянул в ее лицо: то же странное, испытующее, но уже не нерешительное выражение было на нем.

— Послушай, — обмирая, прошептала она. — Помоги мне! Вытрави из меня этого человека. Понимаешь?..

Я понял и испугался. Потому что и надо было сделать то, чего хотела Настя, и не надо. Сделаю — и потом мне будет плохо. Очень плохо. Не сделаю — Насте будет еще хуже. Ей и сейчас нехорошо. Даже больше, чем нехорошо. Совсем скверно.

— Настя, — ошеломленно прошептал я, обняв ее доверчиво прильнувшее тело. — Ну что ты, милая?.. Что ты…

Что-то изменилось в ней, что-то она во мне почувствовала. И я понял, что ничего не будет. Я стал ощущать ее как сестру, младшую или старшую — не важно, нуждающуюся в защите и в душевном участии. Я уже знал, как буду вести себя завтра на этом митинге. Пора перестать стыдиться заплаток на своем костюме…

Мы теснились между гимнастическими брусьями в переднем левом углу спортзала, потолок которого подпирали свежеоструганные балки. В правом переднем углу переминались учителя. Между нами и ними, за тремя приставленными один к другому столами, накрытыми красным бархатом, разместились Старикова, инструктор райкома комсомола Чесноков, представительница роно Данилова и делегаты от комсомольских организаций школы № 2 и лесозавода. Остальную часть зала занимали ученики всех классов, кроме начальных.

Данилова, пробираясь на свое место, вслух посетовала, что спортзал тесен — такие наглядные уроки гражданского воспитания особенно полезны и целесообразны в детстве. Запоминаются на всю жизнь. Чесноков ничего не ответил, только одернул мешковатый коричневый пиджак и поправил крохотный узелок галстука. Он был погружен в какие-то свои мысли, и наша судьба, кажется, совершенно не интересовала его. Не привыкать ему, наверно, проводить такие собрания.

Усевшись на свой стул и пристроив на колени маленький черный ридикюльчик, Данилова, уставившись взглядом в нашу сторону, спросила у Стариковой, который из нас будет Горчаков, и, выслушав ответ, зашептала что-то в маленькое ухо директора. Деланный ужас отразился на их лицах. Юрка напрягся, услышав свою фамилию, а я вспомнил то, о чем предупреждала вчера Настя. Значит, Даниловой уже известно про Юма, и Юрке, разумеется, от этого не поздоровится. А я, дурак, даже не предостерег его.

Я покосился на Дину. Она разговаривала с делегаткой от комсомольской организации лесозавода, пытаясь как будто переубедить ее в чем-то, но та не соглашалась, отрицательно качая головой. Зачем Дина пошла на все это? Не станет же она поносить нас, нет — не станет. Она, наверно, заступится за нас. Но если это и будет так, все равно ни к чему ей было влезать в эту гнусную историю. Именно гнусную — только теперь я придумал ей подобающее определение.

Затем я случайно перехватил взгляд Светки, стоявшей в первых рядах, и удивился: она выглядела такой возбужденной, будто все происходящее здесь самым непосредственным образом касалось ее лично, будто она больше кого бы то ни было другого была заинтересована, как будет проходить и чем закончится митинг. Заметив, что я наблюдаю за ней, Светка едва заметно усмехнулась, и я тут же заподозрил что-то неладное. Странное дело: я не выносил Светку, а она меня и тем более, но мы понимали друг друга с полслова, с полнамека — и в этот раз тоже. Я подумал, а не Светка ли уж и заварила всю эту кашу, не она ли подкинула в роно поэму, но тут встала Старикова и, одернув мышиного цвета жакет, провозгласила митинг, созванный по случаю возмутительного поведения учеников таких-то, открытым. Слово предоставляется секретарю комсомольской организации школы. Из массы учеников выделилась такая скромная и сосредоточенная, такая вся помешанная, должно быть, на зубрежке, бледная, с темными пятнами под грустными глазами, начитанная послушная девочка-девятиклассница с голубым байтом из невесомой прозрачной ленты в черных вялых волосах. Да, конечно, все э т о явилось для нее страшным ударом — словами даже не выразить. Чтобы ученики первой школы, члены ВЛКСМ, оказались способными на такое?! А девочки? Та же Пертонен… Да за это же!.. Да за это же!.. Это же предательство идеалов отцов и дедов. Нет и м прощения и быть не может! Это, товарищи, и вина комсомольской организации школы, моя личная вина, как секретаря. Но я обязуюсь поднять на должную высоту политико-воспитательную работу в школе.

Молодец. За столами довольны. И нас пригвоздила, и про самокритику не забыла. Уж так нужно.

Касаясь кончиками пальцев левой руки кончиков пальцев правой, шаг вперед сделала наша классная руководительница Клавдия Степановна. Да, все это крайне неприятно, а во многом и непонятно. Ребята, поведение которых мы сейчас обсуждаем, неплохо учатся (укоризненный взгляд на Галку и Витьку), ни в чем предосудительном не замечались. И вдруг притон. Не верится как-то. Они так хорошо работали в колхозе. Под проливным дождем на совесть копали картошку. А это ведь дела, не слова…

Куда клонит Клавдия Степановна? Вроде и осуждает нас, а вроде и нет. Вон уже и Старикова насторожилась, и Чесноков пристально вглядывается в нарочито невозмутимое лицо нашей учительницы. А дымчатые бровки на кругленьком сытеньком личике Даниловой вопросительно поднялись. Одновременно приподнялась и короткая верхняя губка, обнажив влажные мелкие зубки.