Василий Ермаков - Мотив

— И, наконец, последнее, — оповестил он, опять собрав в пятерни рассыпающиеся волосы. — Лично меня нисколько не удивило, что в этой компании пользовались успехом беспомощные стишата о Лене-Боровке. А чего еще можно ждать от этих людей? — он показал рукой на нас.

— А кому летом Леня наподдал за то, что он сбацал рок-н-ролл? — вкрадчиво поинтересовалась Галка. — Не тебе ли? Не вспомнишь?..

— Я? Рок-н-ролл?! — вскричал рыжий юноша и повернулся к президиуму. — Клевета! Подлая беспардонная клевета!

За столом запереглядывались, запожимали плечами. Но непонятно было, чем они возмущались: поведением ли Галки или тем, что Рыжий сплясал рок-н-ролл. Особенно усердствовала Данилова — вся такая взволнованная, праведная, с ридикюльчиком на розовых круглых коленках, и серые волосы в узелок собраны.

— И вот я вас спрашиваю! — словно на трибуне выкрикнул Рыжий. — Можем ли мы терпеть в своих боевых порядках жалких отщепенцев типа Пазухина?..

— Кто жалкий? — с угрозой спросила Галка. — Ах ты лизоблюд огненно-красный! Погоди, ни одна девчонка не пойдет с тобой танцевать, я уж позабочусь об этом.

В зале вспыхнул смех. Кое-кто из учителей прятал под ладонью, приставленной к губам, улыбку.

Праведные глаза Рыжего самолюбиво и мстительно сузились, на вес золота, не иначе, ценил он каждое свое слово. Я думал, глупость, им выданная, смутит и Старикову, и Данилову, и Чеснокова, но пока что их смущало как будто лишь поведение Галки — они дружно буравили ее хмурыми предупреждающими взглядами.

Из толпы учителей робко выступила учительница русской литературы. Она глядела на нас с такой опаской, будто не была уверена, что мы не вырвемся из-за брусьев и не растерзаем ее в клочья. Она, видите ли, не собиралась выступать, ее не просили об этом. Но ее так потрясло беспардонное, как тут совершенно справедливо отметили, поведение Пертонен, что она не смогла молчать. Нет-нет, она не унизится до упреков, упаси боже. Она хочет лишь спросить: неужели вас, Пертонен, ничему не научила великая русская литература?..

За красным столом одобрительно задвигались. Незапланированная неожиданность, но приятная.

— А почему Констанжогло плохой? — проникновенно осведомилась Галка, не моргнув ни одним глазом. — Отличный же хозяин. Потому что…

— …дворянин? — подхватило ползала на едином выдохе.

Такого никто не ожидал. Даже мы. Стало легче как-то. Не все, значит, болваны, есть и умные. Учительница русской литературы покраснела, глаза ее увлажнились, губы задрожали, она робко втянулась в группу учителей, деликатно расступившихся перед ней.

— Послушайте, Пертонен. Это выходит за все рамки! — ледяным тоном оповестила Старикова. — Я намерена была пощадить вас. Но теперь я первая потребую исключить вас из школы.

— Ой, да ради бога! — отозвалась Галка. — Я и сама минуты лишней не пробуду в вашем заведении. На уроках призывают: боритесь за правду. А сейчас что?.. Докажите, что мы такие!..

Зал ошеломленно притих. А и в самом деле — где доказательства-то? Пока что одна трепотня. Так ведь любого затравить можно: созвал митинг, обязал ораторов — и человек готов?..

В президиуме обеспокоенно зашевелились. Лишь Дина сидела неподвижно, ссутулившись и опустив голову. Ну зачем она согласилась быть делегатом?.. На строгом лице Стариковой отпечаталось такое выражение, какое бывает, когда впутаешься не по своей воле в какую-нибудь историю и не знаешь, как из нее выпутаться. Учителя оживленно переговаривались. Лишь «блаженная Маша» горестно промокала слезы. В митинге что-то изменилось. Даже по безоблачному лицу секретаря комсомольской организации лесозавода скользнула тень сомнения.

— А может быть, теперь выступит кто-нибудь из наших провинившихся? — наигранно-доброжелательным голосом спросил Чесноков. — Кто смелый? Ну-ка?..

И при этом он в упор посмотрел на Ваську. Мне показалось, что между ними был какой-то уговор. Повлияли, наверно, на Ваську через отца, запугали. Васька покраснел и нахохлился.

— Можно мне? — сдавленно спросил он.

— Просим-просим, — разрешил Чесноков. — Просим.

Озабоченно нахмурившись и пялясь куда-то вбок, Васька переступил с ноги на ногу. Ой как не хотелось ему выступать! Неловко сделалось за него, да и за себя тоже.

— Просим, — уже требовательнее повторил Чесноков, строго покосившись на Ваську.

— Не буду, — неожиданно выдавил Васька и злобно взглянул на Клавдию Степановну, будто отвечая ей, а не Чеснокову. — Не буду каяться. Я… еще… не созрел. В смысле — не готов.

— Очень жаль, — сухо промолвил Чесноков. — Ну, созрейте. Хоть в смысле, а хоть без смысла…

На его шутку отозвалась лишь Светка — одобрительным коротким смешком. Она вела себя все беспокойнее, все неувереннее — почуяла, должно быть, что митинг никак не попадет в нужное русло, то и дело уклоняется от приготовленных берегов, шарахается из стороны в сторону. Впрочем, беспокоилась не одна Светка: кругленькое личико Даниловой тоже выражало некоторое разочарование. Не так, наверно, представлялся ей этот митинг. На нем должны были звучать горячие речи — с одной стороны, приносить покаяния, рвать на себе рубахи, просить о снисхождении — с другой.

— А может, Пазухину есть в чем оправдаться? — сказала Старикова.

Я растерялся — так это получилось неожиданно. Вчера я знал, что скажу. Отрепетировал даже. Но вчера я ни в чем не подозревал Светку, а это круто меняло дело. Для Стариковой, да в общем-то и для Даниловой с Чесноковым, что это? Разобрать да примерно, в назидание другим, наказать. Светочка же в душу лезет, да поглубже, да пытается нагадить там, чтобы не забывали мы, из какой грязи лезем…

Мне стало ясно, что надо сказать и как — придать голосу ту простоватую интонацию, которой пользовались в подобные моменты ладвинские мужики: какой, мол, с нас спрос, с недотепистых. Светка терпеть не могла этой интонации, бледнела от злости — я уже испытал на ней это. Испытаю еще раз, кто мне помешает?..

По остановившемуся на мне тревожному взгляду Светки, по ее вытянувшемуся лицу я догадался, что Светка уже все поняла и ужасно струсила. Значит, расчет мой точен. Предвкушение торжества приятно подбодрило меня.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я к столу. — Для чего каждому человеку дано свое имя? И даже каждому зверю?..

Изумленная тишина повисла в зале. Данилова чуть не выпустила свою сумочку, а Чесноков, вытаращив глаза, отпрянул на спинку стула. «Что это такое? Что это такое?» — безмолвно вопрошало его лицо.

— Садись, Пазухин, — махнула мне Старикова, забыв, что сесть мне было не на что. — Тебя куда-то не туда понесло.

И многие, если не все, полагали так же. Меня это не обидело. Та, которой надо было, поняла. Вон она бледнеет от бессильной злости, кусает себе губы. Кусай хоть до крови — ничего у тебя не получится. И ни у кого не получится. Не унизить, не оскорбить человека, если он упрется на своем, если не дрогнет — тут Настя права, тут уж, как говорится, ничего не попишешь. Но ненависть Светки обеспечена мне на долгие времена. Сам же я, честное слово, не испытывал к ней никакой неприязни. Скорее наоборот — почему? Странно, непонятно…