Василий Ермаков - Мотив

— Так это из-за его сценария тебя так измочалили? — изумился Неделяев.

— А что — заметно? — усмехнулся приятель и затянулся от сигареты, на какое-то мгновение целиком погрузившись в эту затяжку. — Уж что точно, то точно — измочалили. Места живого не оставили. Верь не верь, через семь комиссий прошел — таким ужасным деятелем, которому не место в советском телевидении, изобразил меня в различных инстанциях Исаак Григорьевич. Леньку даже в роно вызывали, не издеваюсь ли я над ним…

Слушать такое было тягостно. Поколебалась, грозя исчезнуть, возникшая было по дороге сюда робкая решимость дать завтра бой и комиссии, если она вознамерится утвердить сценарий, и Дэн-Реебровичу, а в его лице — и Исааку Григорьевичу. Судя по всему, этот человек умеет постоять за себя.

Чтобы прекратить этот разговор, Неделяев спросил, пустит ли приятель его переночевать, как Тамара-то?..

— Худо, — ответил приятель и поежился. — Совсем баба сбесилась. Утром встаю — ор. Вечером прихожу — то же самое. Никого в дом не пускает. Но тебя это пока не касается, тебя она еще терпит… Ищи кружку.

Высмотреть, а затем и завладеть кружкой в этот час оказалось не просто, кружки шли нарасхват, и пока Неделяев занимался этим, он все думал о том, а не поторопился ли напроситься на ночлег, не отказаться ли, сославшись на какой-нибудь благовидный предлог, и не скоротать ли ночь в зале ожидания Ленинградского вокзала. Это пристанище на Арбате надо беречь на самые крайние, безвыходные случаи, без него в Москву хоть и не приезжай. Нельзя раздражать Тамару, она терпит его, должно быть, потому, что он, Неделяев, когда-то познакомил ее с приятелем, а потом был свидетелем и единственным гостем, не считая подруги Тамары, на их скромной свадьбе.

Хорошо было приезжать в Москву в первые годы после окончания института. Много было знакомых девушек и женщин (одну не застанешь дома, так позвонишь другой) — они охотно привечали его, ничего не имели против, чтобы он как можно дольше оставался у них, желательно навсегда. Но время-то ведь не стоит на месте, оно течет — такая вот банальная истина. Устав надеяться на более серьезные отношения, девушки повыходили замуж, а женщины остепенились и посуровели, у них подрастали дети от неудачных браков — им стало не до Неделяева. Он тоже обзавелся своим гнездом, народились дети, и то, что вчера казалось само собой разумеющимся, сегодня навсегда кануло из его жизни…

Погруженный в такие безрадостные размышления, Неделяев до тех пор рассеянно и неудачно выискивал кружку, пока кто-то не потянул его за рукав. Перед ним стояла живая достопримечательность пивного зала — девяностолетний архитектор — крохотный усохший старик чеховского или бунинского типа с бородкой клинышком, летом щеголявший в белом холстинковом костюме и соломенном канотье, а зимой в тяжелом пальто на вате, с каракулевым, словно бы запыленным или потускневшим, воротником. Кружки пива старику хватало часа на два. Столько же он мог простоять в уголке поукромнее, с неослабевающим интересом наблюдая, как шустрит перед его много чего повидавшими глазами вся эта разномастная, неугомонная, человеческая рать.

Узнав Неделяева, старичок-архитектор поинтересовался погодой в Ленинграде, и пока Неделяев живописал ему о необычайных, под сорок градусов, морозах, терроризировавших город в течение всей зимы, освободил для него кружку.

Неделяев никогда не упускал случая побеседовать со старичком, нравился ему этот человек, притягивал к себе неизменной доброжелательностью, неподдельным интересом к собеседнику, ненасытимой жаждой слушать, слушать и слушать. Подобное Неделяев давно заметил в режиссерах старшего поколения, особенно в тех из них, кто родился до революции, успел закончить гимназию или университет. При желании с любым из них на равных можно было поговорить о чем угодно, не стесняясь при этом в выражениях или опасаясь быть уличенным в недозволенном. Обаяние чего-то первородного, неискоренимо естественного и обязательно порядочного исходило от этих людей. Общаться с ними часто было куда проще, чем со своими сверстниками, хотя некая — непреодолимая — отдаленность ощущалась постоянно: оно и понятно — другие времена, иные люди.

Сродни таким вот старичкам были фронтовики, чаще те, кто шагнул в огненное пекло прямо со школьной скамьи, реже — которые имели опыт довоенной жизни, характер которых успело сформировать это время — они были подозрительны и молчаливы.

— Погоды нет, — с категоричностью пророка заключил старичок, выслушав Неделяева. — Остался климат. Благодарю вас, всех благ…

Неделяев направился к «соскам» — так здесь называли автоматы, и, нацедив в кружку пива, вернулся к приятелю.

— Пишешь? — поинтересовался он.

— Нет, — отрывисто, будто о неприятном, ответил друг и запихнул в пластмассовый мундштучок еще одну сигарету. — А зачем?

— Ну как зачем? — опешил Неделяев. — Надо.

— Кому?

— Мне… Читателю… Тебе, наконец!..

— Мне не нужно. Читателю? Какому? До читателя-то, милый мой, добраться надо, во-он как его от нас оберегают… Написал я четыре рассказа, отнес их в журнал. Через пару месяцев захожу. Направляют меня к заведующему отделом прозы. «В ваших рассказах, говорит, что-то есть». Подумал и добавил: «А чего-то и нет»… Сник я как-то, устал. Куда надежнее семь-восемь кружек каждый вечер…

Неделяев припал губами к кружке, с тревогой всматриваясь в глаза друга. Что с ним происходит, почему он настроен так скверно, откуда это дремучее равнодушие к тому, что еще совсем недавно составляло главный интерес в его жизни? Неужели история со сценарием и в самом деле так сокрушила его? Или то, о чем он поведал — лишь часть, а главное он таит в себе?..

А какой жизнелюб был! Ничто, казалось, не могло отбить у него вкус к жизни, даже и вся эта жуткая череда неудач с женами, способная сломать и куда более крепко скроенного мужика. Первая жена, без памяти им любимая, изменила ему с его лучшим, как он считал, институтским другом — из ревности и, как ей казалось, из праведной мести. Вторая умерла от рака на втором году замужества, оставив на его руках мнительного, болезненного мальчика от своего первого брака — того самого Леньку, из-за которого вызывали приятеля в роно по навету Исаака Григорьевича. Третья жена… о третьей чего и думать — встреча с ней предстояла…

— Ты знаешь, через эту треклятую прозу я совсем рехнулся, — неожиданно оживился приятель, впервые за встречу ласково взглянув на Неделяева. — Отправлю рукопись в редакцию — и сам не свой. Подхожу, например, к лифту. «Если, загадываю, я успею нажать на кнопку первым, досчитав до десяти, то опубликуют…» Или стою на остановке, дожидаюсь своего троллейбуса. «Если сначала пройдет сорок шестой, а за ним моя девятка, обязательно опубликуют…» Все получалось, как загадывал, кроме одного… М-да. Может ли быть нормальным дело, если от конечного результата из всех занятых в нем людей зависит только один человек — автор? А ведь исчезни писатель, исчезнут и издательства. Но попробуй-ка пикни. Всей сворой накинутся — этим сильны… Как можно писать, когда всего боишься? Что настроение у жены плохое, потому что у соседей по квартире настроение неважнецкое, что мяса в магазине не окажется, что обвинят тебя в клевете на наших славных мелиораторов?.. Ос-то-чер-тело!.. Можно ли в таких условиях стать «властителем дум»? А в литературе, я убежден, должно быть только так. Иначе литературы нет. Нынешние же «властители» перед кем только не обязаны отчитываться в своих «думах».