Роберт Уоррен - Воинство ангелов

— Бывших рабов, кого же еще! — произнес он с яростью. — Вывели их Дости и Хан и заявили, что готовится кровопролитие. Собрание в наших руках, сказали они, и нас четыреста тысяч. И кровь так кровь, так тому и быть, сказали они. Выходите на улицы! И вот их уже тысячи собрались — слепых и темных, слушают речи при свете факелов, и темнота накаляется, как печка, и лица их сияют — они кричат, радуются всем этим речам!

Я мысленно увидела это — толпу черных лоснящихся от пота лиц — и даже услышала в тишине гортанный рев.

Помолчав, Тобайес тихо сказал:

— Неужели им непонятно, что все это можно сделать с легкостью? Победить без кровопролития. Пусть Монро арестует Собрание. Блэр обещал освободить его членов и взять под стражу шерифа, после чего Блэр будет вынужден защитить Собрание от совершённого насилия. Того же результата можно достичь мирным путем. Но нет — Дости, неужели он так кровожаден?

Он замолчал. Потом сказал:

— Господи боже, неужели все они жаждут крови? Президент Джонсон жаждет крови, и секретарь Стэнтон, иначе почему он не телеграфировал Бэрду? И мой отец жаждет крови, и все эти милые джентльмены здесь? О нет, на улицы завтра они не выйдут, но крови они жаждут, и кровь прольется, потому что город этот — кровопийца, а толпа здесь похлеще, чем некогда в Париже! И толпа довершит начатое, то, что не захотели сделать все эти милые джентльмены — и Дости, и Конгресс, потому что и толпа жаждет крови! Да что там! Каждый демобилизованный повстанец, недобитый при Шилохе, и каждый пропойца в баре, и каждый негодяй, который только и умеет, что ненавидеть негров — все они соберутся!

Он помолчал, потом, глядя на меня, спокойно сказал:

— Да, Мэнти, будет опять кровь, кровь бывших рабов. Мы освободили их, это правда… и бросили их в шахты копать уголь. Сдавали их за деньги, чтобы очередной трус где-нибудь в Огайо мог не бояться мятежников. А когда они пробирались к нам, препровождали правительственным агентам для выполнения квот — воевать с ними вместе мы не желали, считая их плохими вояками, в бою наши канонерки стреляли им в спину, наши солдаты сдирали с них форму на улицах, после победы люди в синих мундирах заколачивали деньги, отправляя их из Техаса куда-нибудь в Бразилию; мы воровали их пайки, негодяи продавали им метки — отмечать фиктивные земельные участки, владельцами которых они не являлись, политики манипулировали ими в своих целях. Теперь же…

Он опять помолчал.

— Слушай, Мэнти, помнишь ту книгу Эмерсона, что я давал тебе?

Я кивнула.

— В этой книге он ведет речь о духе, противоречащем всем нашим словам. Эмерсон имеет в виду дух добра, лучший, чем мы сами, но я скажу тебе, что он все переворачивает с ног на голову: наоборот, мы говорим прекрасные речи и стремимся к добродетели, а дух над нами этому противоречит, противодействует. Мы желаем делать добро, но дух тьмы сильнее. О Мэнти, как можно приниматься за добрые дела, не очистив сперва собственную душу!

Встав, я подошла к нему, взяла за руку.

— Ты устал, милый, — сказала я.

— Мэнти, — сказал он, — один мой друг по Гарварду по фамилии Шоу стал командиром черного отряда Пятьдесят четвертого массачусетского. Как же его презирали! Когда он погиб в форте Вагнер в Каролине, его швырнули в яму вместе с его неграми. Я почти завидую ему. Нет… — Он задумался. — Нет, уж лучше быть рабовладельцем-южанином и знать только, кто твой враг, и бросаться на него в атаку, чтобы победить или пасть в бою. Тогда у меня осталось бы, по крайней мере, мое поражение и не пришлось бы нести крест этой победы.

— Идем спать, дорогой, — сказала я, держа его за руку.

Он не ответил, и я, наклонившись, дунула на лампу.

Через холл мы направились вверх по лестнице к кругу света, отбрасываемому ночником. Приостановившись на площадке, я обняла его. Мне так хотелось утешить его, успокоить! Склонившись ко мне, он принялся целовать мои волосы.

В спальне мы не стали зажигать яркого света. Мы раздевались при тусклом ночнике. Я уже надела ночную рубашку и расчесывала волосы, когда он заговорил.

Думаю, этот тон его моментально оживил в памяти еле уловимое разочарование, которое я ощутила после его возвращения.

Я огляделась. Он сидел на краешке кровати лицом ко мне в одних кальсонах.

— Только одну вещь я мог бы сейчас сделать, — сказал он.

— Какую вещь? — спросила я и положила щетку.

— Я мог бы пойти к Монро, чтобы как-то оправдать Собрание, во всяком случае, в его глазах. Оправдать мятежников … Можно было бы убедить его попытаться предупредить события и заранее отозвать из Собрания офицеров, задержать главарей. — Он помолчал. — Я мог бы отправиться к нему прямо сейчас, — сказал он.

— О, только не сейчас! — вскричала я.

— Нет, надо идти сейчас, — произнес он. — Монро потребуется время, чтобы к утру произвести аресты, уведомить Бэрда и объяснить ему все.

Поднявшись и подойдя к нему, я наклонилась в ожидании.

— Милый, — произнесла я.

— Но все может оказаться бесполезным, — не поднимая на меня глаз, сказал Тобайес. — Нет оснований считать, что Монро это сделает. Наверняка и он жаждет крови.

Я положила руку ему на плечо.

По-прежнему не поднимая глаз, он сказал:

— А я буду ощущать себя предателем, если пойду с этим к Монро. — Он быстро взглянул на меня. — Я буду предателем, Мэнти, да? — спросил он молящим голосом.

— Если пойдешь, тогда да, — сказала я взволнованная ощущением победы. Победа эта, делающая меня великодушной, давала возможность утешать. Я присела с ним рядом на краешке кровати и, повторяя: «Милый, милый!», взяла его за руку. Я гладила его руку.

У Тобайеса были прекрасные руки — натруженные, но с гладкой кожей, поросшей жесткими и мужественными русыми волосками, с сильными и твердыми, как сталь, но изящно сужавшимися к коротко остриженным ногтям пальцами. Я любила глядеть на его руки, наблюдать их выразительные, красивые движения.

Но сейчас я в первую секунду даже не узнала его руки. Ногти на ней были обкусаны до крови, до свежих еще ран, а пальцы словно сами по себе, против его воли, дергались, как будто пытались спрятать от моих глаз бедственное свое состояние.

Зрелище это странным образом подействовало на меня. Я ощутила страх, меня как будто предали, потому что вся неизрасходованная еще радость этого дня оказалась обманом, все его слова — ложью, чувство свободы в душе и теле — иллюзией, лишь на секунду мелькнувшей, прежде чем опять придавила меня какая-то железная тяжесть. И эти мучительно извивающиеся окровавленные пальцы были знаком предательства и лжи.

О, я не могла больше этого терпеть.

И я сжала его руку, стыдливо прикрыла эту страдальческую обнаженность со словами:

— О, давай забудем все-все, останемся только мы, мы вдвоем!