Роберт Уоррен - Воинство ангелов

— Да, дорогая, ты ненавидишь меня и из-за него тоже, и это вполне естественно. Но, дорогая, если ты любила своего папу, ты не должна меня ненавидеть, ведь и я его любила. И крепко любила. Знаешь, он был единственный небогатый мужчина, с кем я была так ласкова…

— Небогатый? — переспросила я удивленно и словно с ощущением какой-то потери.

— О, он не был богат, дорогая, как ты считала. Он мог казаться таким в деревне, но там, где у людей другие возможности, все выглядит иначе. А когда Герман втянул его… Но твой отец был такой милый, такой старомодный… Знаешь, он хотел жениться на мне, но я вовсе не собиралась очутиться в какой-то дыре, в сыром и промозглом старом доме! Но он так хотел всячески доставить мне удовольствие, надевал даже эти нелепые обновки; другие мужчины, те только хотели доставить удовольствие себе, а твой папа… конечно, он был уже не первой молодости…

— Я вас ненавижу, — спокойно сказала я, стоя напротив нее.

— Ну, Мэнти, — сказала она все с тем же милым упреком в голосе, не глядя на меня. Она стянула перчатку с другой руки и стала внимательно изучать свои пальцы. — Я просто хотела сказать, что любила его, несмотря на его бедность. Нет, я вовсе не имею в виду, что богатство для меня — это все, но удивительное дело, как деньги меняют все в лучшую сторону, даже в постели. Становишься мягче, добрее. Уют и комфорт как-то раскрепощают, успокаивают, и знаешь… О Мэнти, у тебя такой ошарашенный вид!

Не знаю, правда ли, что вид у меня был ошарашенный, но я чувствовала, что голова моя идет кругом, а предметы в комнате, словно по собственной воле, сдвинулись с места и стали перемещаться.

Мисс Айдел внезапно поднялась и сделала шаг ко мне, похлопав меня по плечу.

— Не надо стоять с таким ошарашенным видом, дорогая. Я просто говорю откровенно, а я всегда считала, что откровенность не должна никого ошарашивать или шокировать. Мне захотелось, так сказать, расслабиться и позволить себе откровенность, не в постели, а в дружеском общении; вот ты знаешь, например, с чего я начинала?

Я глядела на нее смущенно и недоверчиво.

— Так вот, — она выпрямилась и, чуть тронув кружева на груди, вздернула подбородок в характерном движении горделивой бравады. — Мне было пятнадцать, я была вполне зрелой девицей, и в первый раз это произошло в гостиничной конюшне на мешках из-под зерна, просто и легко, как глазом моргнуть, даже проще. Я только пискнула в испуге, но тут же смекнула, что не такая это дурная штука. Но всю мою жизнь проваляться на мешках я была не согласна. Я была девчонкой из бара, но девчонкой сообразительной. Я поняла, как надо одеваться. Я торчала в вестибюле отеля, наблюдая за дамами, и потом повторяла их движения. Знаешь, дорогая, премудрость эта вовсе небольшая: каждой под силу научиться вести себя как леди. Но нет ничего лучше, как после такого дня, когда строишь из себя леди и ходишь на цыпочках, к вечеру сбросить все это с себя ко всем чертям, расслабиться и пуститься во все тяжкие! И я пускалась, уж можешь мне поверить, дорогая, и еще пускаться буду, а когда состарюсь и меня скрючит ревматизм так, что ног уж не раскинешь, я буду расслабляться по-другому: буду жрать за обе щеки все, что ни есть самое-самое вкусненькое — абрикосовый крем и взбитые сливки, ни в чем себе не отказывая, и растолстею так, что любо-дорого, буду белой-белой и пухлой, красота! Тебе ведь и в голову не приходило, дорогая, что я не настоящая леди, да?

Я не могла отвести от нее глаз — от этой горделивой холодноватой уравновешенности, от полупрозрачного корсажа, пены кружев, от этой голубоглазой чужеродности.

— И знаешь, зачем я вдруг рассказываю тебе это? — продолжала она. — Чтобы ты в твоем возмущении могла сообщить про меня все до конца. Все равно я уезжаю. И бросаю этого Моргана Мортона. Потому что этот тупоголовый деляга может считаться важной шишкой только здесь, где люди ни черта не понимают! Слава богу, мы с ним не женаты. Да-да, можешь рассказывать всем еще и это! И передай им, пусть поцелуют меня сама знаешь куда!

Холодноватая голубоглазая уравновешенность слетела с нее как не бывало: она стоял передо мной руки в боки, чуть подавшись вперед, изогнув шею и чуть выставив зад, кружева на груди сбились, на разгоревшемся, ставшем вдруг еще круглее, одутловатее лице застыла бесшабашная улыбка, в глазах заплясали черти, и она хлопнула себя по аппетитной округлости этой своей сама знаешь куда .

— Вы едете с ним… с Сетом! — проговорила я тихо, почти шепотом, потому что смущение мое вдруг пронзила догадка.

— О, и за это ты тоже меня ненавидишь, — сказала она, внезапно обретая прежний облик и из озорной распущенной девчонки из бара вновь становясь сдержанной и благовоспитанной дамой. — А почему? Ведь и у тебя был с ним шанс. Но ты отвергла его, он был тебе не нужен, как и тогда, в первый раз, в роще…

— Так он… он вам и это рассказал? — вскричала я, чувствуя едва ли не тошноту.

— Да, конечно, надо же было бедному мальчику открыться хоть кому-то! Как он возжелал чистоты Иисуса и всякое такое… Но послушай-ка, — и на секунду передо мной опять мелькнула распущенная, разухабистая девчонка, — этот парень — настоящий бриллиант, в хороших-то руках… — Она запнулась. — Да, у тебя и сегодня был шанс, но я заранее знала, чем все это кончится, а если и допустила это, то только потому, что чувствовала: чтобы легче было ему оттаять, надо сперва помочь ему выкинуть из головы глупые мечтания о тебе. Вот он и оттаял. Держал меня за руку и говорил, говорил, жалостливо так. А вот когда парнишка этот оттает окончательно… — Глаза ее опять весело блеснули. — Когда все произойдет, то в постели ему цены не будет. Когда он усвоит, что люди рождены для радости и удовольствия, а деньги нужны не только для того чтобы класть их на тарелку сборщика церковных пожертвований! Горячий такой, увлекающийся, он всех тогда переплюнет…

— Пожалуйста, уйдите, — сказала я равнодушно, безучастно.

Она посмотрела мне в глаза.

— Скажи мне только одно, но правду, скажи как на духу. Неужели его волнение совсем, ни капельки не передалось тебе?

— Уйдите, — сказала я.

Она пошла было к двери, потом вдруг обернулась.

— Дорогая, — сказала она, — не забудь все-таки мою просьбу не рассказывать о бедняге Сете. Расскажи о себе, это принесет тебе удовлетворение, облегчение. Расскажи, что в тебе есть негритянская кровь. А о Тобайесе не беспокойся. Знаешь, в глубине души он, возможно, даже обрадуется. Множество мужчин это любят. Ты удивишься, какое множество, но так или иначе, когда соберешься рассказывать, вначале затащи его в постель как бы для нового знакомства, а потом уже расскажи.

— Уйдите, — сказала я.

Она двинулась к двери, легко ступая по ковру красивой своей походкой, высоко подняв голову, расправив плечи, широкие по сравнению с узкой, как ножка бокала, талией, и каждый шаг ее четко обозначал округлость бедер под шуршащим и шелестящим шелком ее юбок. У двери она оглянулась.