Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Приняв свой обычный солидно-представительный вид, он усаживался рядом.

— Давай к ракушечнику, — приказывал он Джимми, и мы ехали по темноватым улицам, где мигали вечерние фонари и прогуливались пешеходы: важно шествовали отцы семейств, каждый со своим выводком, влюбленные парочки, компании молодых хлыщей — чернобородых, в безукоризненно белых накрахмаленных манишках, с поблескивающими золотыми набалдашниками тростей, уже нацепившие на себя вечернюю маску холодного, слегка подмоченного крепкими напитками высокомерия. Издалека долетали звуки музыки.

Мы выезжали на окраинные улицы, где теснились друг к другу покосившиеся домишки, выстроенные бог знает из чего — из старых досок, пальмовых листьев; перед ними дымили костры, и свет их выхватывал из темноты лица с неожиданной резкостью. Но в душной знойной мгле романтические костры эти были всего лишь удобным способом прогонять москитов. Наконец мы достигали той части нашего пути, где огни отражались в воде и золотистой тине дельты и ее рукавов.

Гнедые бежали теперь ровной рысью, и под колесами поскрипывали раздавливаемые ракушки. Если показывалась луна, то свет ее был розоватым. В безлунные вечера черную тьму вокруг освещали лишь звезды — крупные, ясные, и свет их казался неподвижным. Часто на небе полыхали зарницы, и от мерцающего их света темнота вокруг зыбилась и словно плыла, сорвавшись с якоря, над таинственной глубью воды. К северу простиралось озеро Понтшартрен. Бескрайние воды его убегали вдаль под звездным или лунным светом, а иногда в них тревожно отражались зарницы. Я думала о том, что никогда еще не видела столько воды. Прямо как океан, думала я.

Мы ели мороженое, а я все не отрывала глаз от воды. Однажды я сказала Хэмишу Бонду, как здесь красиво.

— Ну да, заводь порядочная, — сказал он. — И черепах тут много водится. Потом добавил: — Тебе бы Геную посмотреть. В вечерние часы. В гавань входишь, а на горе, наверху, огоньки.

Я учтиво ответила, что тоже хотела бы увидеть эту красоту.

Он, казалось, не слышал. Потом хмуро заметил:

— Я видел. Приходилось на рейде там стоять и видеть. Ночь наступает, и огоньки гаснут один за другим, пока не останутся один-два самых стойких.

Иногда, не слишком часто, вечерами собирались гости. Тогда я ужинала, как и раньше, с Мишель. В нашу маленькую комнатку долетали взрывы смеха или голос какого-нибудь запальчивого спорщика. Голоса слышались только мужские, потому что дамы в дом не приглашались.

— Раньше, бывало, и дамы сюда наведывались, — сказала раз Мишель. — Grandes dames [25] Важные дамы ( фр. ). , даже сама мадам Гувье, и та приезжала — тетушка ’сье Приер-Дени — совсем седая, и волосы в высокую прическу уложены, вот так. — Гибкая золотистая рука Мишель показала высоту прически. — И вот тут бриллианты. — Рука переместилась к груди Мишель, коснувшись места, где могла красоваться брошь. — Но это, — сказала Мишель, было в une autre époque [26] Другую эпоху ( фр. ). .

— Когда же? — спросила я.

— Давно, — ответила она.

— А когда?

— Лет двенадцать-пятнадцать назад. Когда он… вроде как жениться собирался. Под конец и помолвка была. — Мишель закончила волнистую линию под анаграммой с буквой «Б» и, расправив салфетку на колене, осматривала выполненную работу.

— И что за дама?

— Глаза у нее были черные-пречерные. Даже представить себе трудно такой цвет. Считалась красавицей.

— И вправду была красавицей?

Мишель подняла на меня глаза и поглядела с выражением, отчасти напоминавшим первые дни нашего знакомства — рассеянно-оценивающе.

— Откуда мне знать? — ответила она.

Однако Хэмиш Бонд не женился на красавице, которая, как я узнала, звалась Матильдой. Почему?

— Откуда мне знать? — повторила Мишель.

Дама, звавшаяся Матильдой, ушла в монастырь, где ей, по неожиданно едкому замечанию Мишель, «было самое место».

Что же до мужских голосов, долетавших в нашу комнату, то принадлежали они мистеру Дюбуа, владельцу журнала, мсье Чарльзу де Мариньи Приер-Дени, богачу, щеголю и сердцееду, двоюродному брату Хэмиша Бонда, а также — голос этот звучал лишь однажды — мистеру Джуде Бенджамину, как говорили, сенатору из Вашингтона; случались и другие голоса — мужчин, рассуждавших о политике, о ценах на хлопок, о сахаре, о рабах, о финансах и тарифах.

А после ухода гостей, когда на столе оставались лишь грязные рюмки и пустой графин из-под портвейна, над которым раздосадованно жужжала неугомонная муха, Хэмиш Бонд, проводив всех, возвращался, постукивая тростью по паркету, и говорил:

— Господи боже, Мэнти, сколько на свете дураков!

А однажды, произнеся это изречение, вперил в меня пристальный взгляд и долго-долго смотрел так, пока я не стала смущенно ежиться под этим взглядом и опускать глаза. И лишь тогда он сурово заключил:

— Да, дураков, самых настоящих, и я из них самый крупный!

После чего я вдруг услышала:

— Нечего тебе сидеть тут и всю ночь слушать про дураков.

А потом:

— Отправляйся-ка спать, Крошка Мэнти.

А потом появился Рору. Однажды июньским вечером, спускаясь вниз, в кабинет, я столкнулась в дверях с Долли, которая, наклонившись ко мне, доверительно шепнула:

— К’ла ! Он приехал!

Да что такое наконец это к’ла ?

И спустя минуту, когда я уже находилась в кабинете, где на столе поблескивал корабельный компас, а на стенах красовались в варварской роскоши своей сабли, ятаганы и кинжалы, и приветствовала Хэмиша, в комнату, позабыв о приличиях, ворвалась Долли и, обращаясь к хозяину, выпалила:

— Приехал!

И Хэмиш сказал:

— Пришли его сюда.

Не знаю, кого я ожидала увидеть, во всяком случае не эту гибкую фигуру в ослепительно белом, если не считать алого платка, выросшую перед нами мгновенно и в то же время неспешно, не это лицо — черное, как вороненая сталь, необыкновенно черное по сравнению с белизной его свободной блузы.

Одно мгновение, пока он стоял спокойно, я могла разглядеть его глаза — большие, круглые, глубоко посаженные, широкий, но не расплющенный нос, нижнюю губу — толстую, но не комично толстую, не такую, как изображают на карикатурах, с уголками, чуть опущенными книзу с выражением сдержанного высокомерия — этой абсолютной противоположности обычной для рабов тупой покорности. С верхней губы свисали усы, редкие, клочковатые, видимо, предмет его мальчишеской гордости.

Как смешно , подумала я, как безумно смешно!

Но я мгновенно поймала себя на том, что ласково улыбаюсь этому человеку, улыбаюсь как младшему, хотя он был гораздо старше меня, лет двадцати пяти.

На середине комнаты Рору задержался лишь на краткий, ничтожный миг, но миг этот, став первым моим впечатлением о нем, навсегда врезался в память: фигура в белом, а за ней в дверях заглядывающая с тайным любопытством в комнату Долли.