Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Я помнила слова Мишель о том, что Долли хвастается, будто ребенок ее от Рору. Лгунишка , подумала я сейчас.

И все это в краткий миг, пока Рору оставался на середине комнаты. Потому что тут же вслед за этим он сделал шаг к Хэмишу Бонду, схватил его правую руку и, к моему изумлению, склонился над ней в поцелуе, нет, не в поцелуе, как я тут же поняла, — он просто прислонился лбом к тыльной стороне этой руки. Рору выпрямился, а Хэмиш Бонд, ухватив его за правое плечо левой рукой, правой похлопывал по спине незабываемым, исполненным отцовской нежности жестом.

— Рору, Рору, — приговаривал он при этом, а потом вдруг разразился тирадой на каком-то чудном иноземном языке, странным экзотическим бормотаньем, вроде того, что издает рассерженный индюк.

Рору отвечал схожим бормотаньем и, видимо, наслаждался этим дружеским похлопыванием.

Я сразу же почувствовала себя посторонней, лишней — ведь не числюсь же я, в самом деле, его любимой … Я не спросила себя: любимой что? — и значит, не должна была мысленно отвечать: любимой рабыней .

Как бы там ни было, ревность моя не успела преобразоваться в презрение к этому варварскому дикому бормотанью, потому что Хэмиш Бонд внезапно обратился ко мне с виноватым видом хозяина, допустившего оплошность, и, не снимая руки со спины Рору, проговорил:

— Это Рору.

Я чуть наклонила голову в холодном приветствии, и у меня мелькнуло: интересно, как представит он меня? Представит как рабыню рабу ? И одновременно, в ту же долю секунды, я остро ощутила черноту этого парня, черноту, которую не могло смягчить его негритянское щегольство, а еще я ощутила, какие белые у меня ручки и как грациозно сложены они у пояса.

И в тот же миг Хэмиш Бонд словно замялся, как будто и он решал деликатный вопрос, как меня назвать, и решил его напрочь проигнорировать: он никак меня не представил и не назвал, ограничившись словами:

— Ты ведь слышала о Рору.

Да, слышать я слышала, но, может быть, и меньше других в штате Луизиана. Вольный негр старика Бонда, первый среди всех его вольных негров (а получить такое звание может каждый раб, принадлежащий хозяину, пекущемуся о репутации доброго рабовладельца), этот щеголь и выскочка, правая рука Бонда и его слабость, Рору был знаменитостью. Ни один полицейский, ни один патруль не осмеливались его задержать. Билета у него не спрашивал ни один капитан парохода, и даже самому замшелому, измученному лишениями фермеру, где-нибудь в болотной глуши, не приходило в голову сорвать на нем долго сдерживаемую злобу и оскорбить словом или действием этого расфуфыренного черного франта. Ведь это был ниггер старика Бонда .

Всего этого я еще не знала, но знала, однако, что Рору практически управляет огромной плантацией в верховьях, что он является — нет, нет, ни в коем случае, это не так! — отцом ребенка Долли, малыша, которого я качала в кухне; еще я знала, что его появление и интимное бормотанье с Хэмишем Бондом превратило меня в постороннюю, отрезав меня от них.

Тем летом Рору приходил и уходил, уезжал к себе в верховья и возвращался опять. Он просиживал с Хэмишем Бондом долгие часы в кабинете, обсуждая дела. (Именно просиживал, потому что, в отличие от Джимми и прочих рабов, приходя к хозяину, всегда получал приглашение сесть, как получал его, по слухам, от Джефферсона Дэвиса в его миссисипском имении Исайя Монтгомери.)

Когда Рору не вызывали к хозяину, он порой проводил время в патио — сидел, лениво развалясь под апельсиновым деревом и точил лезвие ножа о каменную чашу, из которой росло дерево; делал он это неспешно, с легким шуршанием водя ножом по камню и, чтобы работа спорилась лучше, изредка придирчиво смачивал камень слюной. Или же в минуты отдыха доставал из кармана книжку и погружался в чтение. А иной раз я сталкивалась с ним в холле и пугалась, ибо двигался он совершенно бесшумно, по-кошачьи, так ставя на пол лакированные ботинки, словно ничего не весил, словно парил во сне.

И так ярко блестели белки его глаз в сумрачном холле на фоне вороненой стали лица!

Чарльза де Мариньи Приер-Дени я тоже встретила в этом холле. Как объяснила мне Мишель, он приходился родней Хэмишу Бонду со стороны его матери-американки. Из джентльменов, собиравшихся на рюмку вина и беседу с Хэмишем, он был единственным, кто приходил иногда днем, и единственным, как чуть было не сказала я, которому предстояло сыграть некую роль в моей жизни.

Но сказать так было бы ложью, ибо какое вообще отношение ко мне и моей жизни могли иметь все эти господа, чьи голоса слышались из-за двери столовой, когда, отдыхая после жареной утки, или оленины, или бифштекса, после фруктов и мороженого, после кофе и орехов, они рассеянно вертели в руках рюмки с портвейном или бренди, довольные, отяжелевшие от еды и споров, господа из Виргинии, Кентукки, Массачусетса, Нью-Йорка? Господа, собиравшиеся так за столом задолго до моего рождения?

Чарльза же я впервые увидела в холле этого дома в разгар летнего дня. Я как раз спускалась по лестнице после сиесты, и тут появился он в белых панталонах и черном, отливающем шелковистым блеском фраке и небрежно повязанном черном галстуке; чуть опираясь на палку с золотым набалдашником, человек глядел вверх, глядел, как я спускаюсь по лестнице. Мужчина был моложав, лицо круглое, но с резкими выразительными чертами, черноусое, со смуглой, оливкового оттенка кожей и большими карими, очень красивыми задумчивыми глазами.

Увидев его, я слегка вскрикнула от неожиданности. Он медлил, разглядывая меня, и молчал, застыв в неподвижности, неподвижности, как предстояло мне узнать, особой, порожденной вовсе не неуклюжестью и тяжеловесностью, а как бы таившейся до поры стремительностью, быстротой и грацией. Так он стоял и молчал, и молчание это было также особым, одному ему присущим даром. Но потом по лицу его стала расползаться улыбка, и, увидев эту улыбку — мягкую, милую, лукавую, чуть-чуть сдобренную самоуверенностью, я почувствовала, что и сама улыбаюсь, будто извиняясь за свой невольный вскрик.

— Вы явились незаметно, — сказал он, — тихо, как … — Он замолк, словно в поисках точного и единственно верного сравнения, сомкнув кончики двух пальцев правой руки в жесте, исполненном изящества и выразительности, потом сказал: — …тихо, как рассветная роса. Doucement — comme la rosée de l’aube.

— Простите, что я вскрикнула, — сказала я по-французски.

— Вы должны разрешить подучить вас французскому, — строгим учительским тоном сказал он и тут же, просияв улыбкой, добавил: — И не надо откладывать. Я преподам вам первый урок прямо сейчас. Пожалуйста, повторяйте за мной: Je viens doucement…

От смущения я не могла повторить.

— Скажите же, — настойчиво повторил он и произнес опять. — Je viens doucement…