Роберт Уоррен - Воинство ангелов

К моему облегчению из темноты холла послышался стук трости Хэмиша Бонда, и стук этот приближался.

Позднее этим летом я то и дело встречала мсье Приер-Дени. Он свободно перемещался по дому и в любую минуту мог оказаться где угодно — в холле, в патио или же отдыхать в кабинете. При встрече он вместо приветствия строго поднимал палец и строгим голосом говорил:

— Répète, ta petite, je viens doucement… [27] Повторите, крошка: я явилась тихо… ( фр. ).

И всякий раз я краснела от смущения и испытывала непреодолимое желание бежать, скрыться от его беглой милой улыбки, такой шутливой, такой самоуверенной …

А однажды мы встретились иначе. Это было уже к концу лета, в первых числах августа. Я вошла в холл, а он был там, как в ту первую нашу встречу — стоял и ждал чего-то. Наставив на меня палец, он приготовился в очередной раз повторить свою шутку и уже открыл рот, и я увидела его зубы — очень белые под тонкой полоской черных усов, увидела, как поблескивает влажная нижняя губа.

Не знаю, что это нашло на меня, почему это произошло. Это не было осознанно, но я почувствовала прилив храбрости и, гордо вскинув голову, решилась ответить на шутку, вдруг показавшуюся мне плоской и ребяческой. Я услыхала, как мой голос твердо и уверенно сказал:

— Je viens doucement comme la rosée de l’aube.

Я взглянула ему прямо в глаза, и сердце мое торжествующе забилось.

— Вот, — сказал мсье Приер-Дени, — вы выучили урок, потому…

Конца этой фразы я не дослушала, потому что, резко повернувшись, бросилась прочь, торопливо по-детски увернулась от него, и вот я уже на лестнице с колотящимся сердцем несу свое торжество к себе, на верхний этаж.

Торжество это явилось частицей другого торжества, которого я теперь могла ждать с абсолютной уверенностью, — торжества освобождения. Лежа в постели, я видела теперь белый пароход, вспенивающий бурую воду реки, плывущий на север и себя на палубе, навсегда покинувшую дом Хэмиша Бонда. Теперь всякий раз, когда я улыбалась и видела, как теплеет лицо Хэмиша, я думала: улыбнуться — это как смазать замок, чтобы он открылся. Потому что я знала, что всему свое время, и время это вот-вот настанет.

Одна за другой сами собой разрешились трудности, которые я предвидела, — узнать город, в котором мне предстояло скрыться, обойти страшную собаку во дворе и, наконец, каким-то образом раздобыть денег.

Но по собственному распоряжению Хэмиша Бонда Мишель стала то и дело брать меня в город. И давать мне денег — опять же по распоряжению Хэмиша. Поначалу отправляясь с ней в город, я с детской беззаботностью сорила деньгами, чтобы обмануть ее и заставить подумать, будто совсем не знаю цены деньгам. Тогда потом, когда я стану выходить из дому одна, она не удивится тому, как быстро тают деньги, которые я начну копить.

Однако долгое время возможности выходить одной у меня не было. Я боялась собаки.

Но действовала я очень хитро, с чем можно было меня поздравить.

Я не сразу поблагодарила Хэмиша Бонда за карманные деньги — выждала несколько дней и только после двух-трех экспедиций в город с Мишель я завела об этом речь. Однажды вечером я поблагодарила его. Как приятно, сказала я, иметь собственные деньги и тратить их на что заблагорассудится. Но, к сожалению, прибавила я с притворной детской рассудительностью, Мишель не одобряет подобного легкомыслия, и я не могу заставлять ее сопровождать меня слишком часто. Поэтому, сказала я, впредь я постараюсь быть поэкономнее.

— Хм, — отозвался Хэмиш, — а почему бы тебе не ходить по лавкам одной?

Я запнулась, мысленно оценивая ситуацию.

— Но собака…

— Собака? — удивленно переспросил он и расхохотался. Расхохотался от души. Между раскатами смеха он еле выговорил:

— Ты это про Роб Роя? Эту старую развалину?

Он встал из-за стола, вышел в холл и, судя по постукиванью трости, открыл входную дверь. Потом я услышала, что он возвращается и вместе с его шагами раздается приближающееся клацанье когтей по паркету.

Потом в комнату, опередив хозяина, вошла собака, встала в круг света от канделябра и стала смотреть на меня своими огромными золотисто-карими, с непонятным выражением глазами.

— Погладь его, — приказал Хэмиш Бонд. — Погладь старое чучело!

Я смотрела на пса, на его золотистые глаза, на страшные, черные челюсти, чуть отвисшие и потому особенно зверские. Пасть была приоткрыта, и между клыков болтался красный влажный язык.

Протянув руку, я коснулась головы зверя. И тут же ощутила мощь костей под моими пальцами. А вслед за этим с пугающей внезапностью голова зверя исчезла, выскользнула из-под моей ладони: пес как подкошенный повалился на пол. Рука моя еще висела, застыв в воздухе, а зверь уже елозил спиной по полу, неуклюже пародируя щенячью игривость, выставив беззащитное белое пузо, глупо вывалив язык из смертоносных своих челюстей. Огромный, черный, он лениво поводил передними лапами в абсолютном самозабвении.

— Видишь, — приговаривал между тем Хэмиш Бонд, — это старое чучело? Бедняга на самом деле мухи не обидит.

— Да, сэр, — сказала я, глядя на зверя, на его сильный втянутый живот и бока, на черную выпуклость промежности, выпуклость мощной грудной клетки; глядела на то, как мгновенно исчезла вся его грозность от глупо машущих в воздухе передних лап и болтающегося языка.

— Оказывается, бедная Крошка Мэнти тебя боялась, слышишь, чучело? — говорил Хэмиш Бонд псу, склонившись над ним и почесывая ему шею. — Боялась, подумай! Бедная глупенькая Мэнти…

Да уж, глупенькая, нечего сказать! И внезапно меня охватило презрение к Хэмишу Бонду. Вот кто настоящий глупец! Я спокойно пройду мимо его дурацкого пса — и была такова! Вот тогда он еще пожалеет…. Пожалеет о чем?

Он пожалеет, что не завел настоящую собаку для негров, собаку действительно страшную. И я представила себе эту собаку, совершившую прыжок в мое сознание, услышала яростное хрипение, шум от прыжка огромного тела этого убийцы, увидела распахнутые, горящие глаза и сверкающие клыки.

Презрительно, носком своей лакированной туфельки я ткнула смешно развалившуюся на полу тушу.

Но одновременно с радостью победы, с радостью, что я преодолела страх, я вдруг ощутила словно некую утрату.

Неужели страх этот был мне нужен? Может ли быть так, что страх в какой-то степени определял мою сущность, а чувство опасности, внушаемое мне тем, чего я боялась, было единственной возможностью придать моей жизни реальность? Почему так смехотворно я словно бы уменьшилась в объеме и значении? И стоя так, я вдруг позавидовала тому негру, некогда вторгшемуся в мое давнее оберлинское существование, бежавшему в Оберлин и показывавшему стайке почтительно изумленных добропорядочных девочек еще свежие рубцы там, где полоснули его страшные клыки реальной действительности.