Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Он не обратил внимания. Отступив от кровати, он вышел в круг света, падавшего от настольной лампы, отмечая концом своей трости каждый шаг по голому, неприкрытому ковром полу. Опершись на трость, он обернулся ко мне и посмотрел на меня тяжелым, пристальным взглядом:

— Вот живет человек долго, и все равно есть что-то, чего знать ему не дано…

Он не докончил фразы. Стоял на границе светового круга, и пламя свечи, отражаясь, теплилось в его глазах.

Он тряхнул головой, потом еще раз. И заговорил своим обычным сильным и звучным голосом:

— Послушай, — сказал он, — ты не обязана оставаться здесь, если не хочешь. Я отошлю тебя отсюда.

— Да, — сардонически усмехнулась я. — То есть продадите меня. Надеюсь, что вам удастся вернуть ваши две тысячи.

Движением трости он не дал мне договорить и сказал:

— Завтра отправляется пароход в Цинциннати — «Золотое руно». Ты поплывешь на нем. У меня деловой партнер в Цинциннати. Он позаботится о тебе. Устроит так, что…

Он осекся, после чего сказал:

— Сейчас незачем это обсуждать. Все будет сделано как надо. — И указав тростью на саквояж, стоявший там, где он его бросил, проговорил с кривой ухмылкой: — И полагаю, вещей тебе следует взять побольше.

С этими словами он вышел и направился в холл.

Так вот как, оказывается, суждено этому кончиться, подумала я, и единственным моим чувством была усталая апатия. Вот как это будет — пароход, и вода за бортом весь день плавно движется, неся тебя куда-то, упругая, как масло, а ты лежишь на койке и ночь напролет слушаешь стук и грохот двигателей, а в конце какого-то определенного отрезка времени тебя ждет свобода.

Ветер прекратился, и перед тем как мне лечь, наступило затишье; внезапность этого затишья была осязаемой, заполняющей пространство ночи, и в тишине этой я уснула.

Свечу под стеклянным колпаком я не погасила — лень было вставать и задувать ее.

Не знаю, что разбудило меня. Возможно, первая атака ветра на дом. Как бы там ни было, я вдруг проснулась, очутившись в эпицентре бешеного и первобытного тропического урагана. Я мгновенно утратила всякое представление о времени, месте и о себе самой. В это первое мгновение свеча все еще горела, хотя даже и под колпаком пламя дергалось и тряслось в тошнотворной пляске света и тени. А затем подсвечник вместе со стеклянным колпаком и свечой грохнулись об стену, и с первым глотком тьмы я наконец уразумела, кто я и где нахожусь.

Поодаль с грохотом обрушилось что-то большое, кажется, труба. Донесся крик — кричала женщина. На мой балкон, с шумом, как птичья стая, посыпалась черепица, хотя в этот момент я и не поняла, что это было, — казалось, кто-то бьет посуду. Ветер без устали выл, как сотня бродячих котов. Молнии ощупывали город и меня вместе с ним острыми зазубринами своих щупалец, хватали и вовлекали меня в общий хаос, словно чья-то рука рылась в ворохе соломы.

Внезапный порыв ветра окатил меня дождем.

Вскочив, я попыталась закрыть створку окна. Я боролась с ветром, сбивавшим меня с ног, сдиравшим рубашку. Всей своей тяжестью я налегла на оконную раму. Тут вылетело верхнее стекло, и осколки разлетелись по всей комнате. Наверное, я закричала, но крик мой, как я уверена, не был слышен, потому что в этот же момент молния ударила в трубу дома напротив, я увидела зигзаг вспышки, и все тело мое потряс громовой раскат. Дрожащая от холодного ужаса, я очутилась на полу, и дождь стал хлестать по мне.

Следующее, что я почувствовала, были руки — они тащили меня прочь от окна под защиту стены, поднимали меня, и, открыв глаза, я при вспышке молнии увидела лицо, склонившееся надо мной, лицо Хэмиша Бонда, облепленное мокрыми волосами, лицо, по которому стекали дождевые струи, отражавшие блеск молний; рот его что-то говорил, но шум бури заглушал звуки. Потом наступила темнота — или я просто закрыла глаза? — и время повернуло вспять: настоящее исчезло, я очутилась в прошлом, была гроза, и я в темноте одна, бегу спасать Бу-Бьюлу, бедняжку Бу-Бьюлу, мою куклу, сделанную для меня старым Шэдди, и я смертельно боюсь грома и вцепляюсь в тонкую мокрую ткань — рубашку Хэмиша Бонда, прилипшую к его груди, прижимаюсь к нему, дрожа в его руках, и, крепко зажмурившись, утыкаюсь лицом в его плечо, шею, и шум бури стихает.

И вдруг все исчезает кроме тишины, а в ней чей-то голос на улице, и голос этот в наступившей тишине кажется нежным и серебристым, словно промытым дождем, а потом опять тишина, и в ней я слышу тихий хрипловатый звук — дыхание Хэмиша Бонда.

Он прислонялся к стене, пока бушевала буря, а теперь резко выпрямился, оторвал плечо от стены. Держа меня, он не мог держать трость, и я почувствовала, как он с трудом выбросил вперед негнущуюся правую ногу, и от этого усилия я покачнулась в его руках. Он шел хромая, но шел, и в голове моей рассеянно мелькало: так он, оказывается, хорошо ходит ! Мысль эта гнездилась как нацарапанная на клочке бумаги и брошенная в темный чулан записка.

Три натужных шага — и он у кровати и кладет меня на нее. Глаза мои все еще были закрыты, но я догадалась, что он отстранился, отступил от постели.

Мгновение не раздавалось ни звука. Потом послышался шорох, другой, что-то тихо упало, плюхнулось на пол. И я поняла, что означает этот второй звук, это тихое плюх — это упала на пол мокрая одежда.

Я почувствовала, как тяжело осела кровать, когда о край ее оперлось здоровое колено, голос произнес: «О Мэнти!», и звук его больше напоминал глухой стон, исторгнутый из самой глубины души, чем человеческую речь.

А потом ко мне приблизилась рука; она легла мне на бедро, сжала его мягкую округлость.

Даже теперь я помню, какой шершавой была эта рука, когда подушечка большого пальца мягко и нежно впечаталась в мое тело. Кожа руки была шершавая, как наждак.

Ты живешь во времени, в том коротком отрезке его, который принадлежит тебе, но отрезок этот не только твоя собственная жизнь, но и завершение, итог жизней, протекающих одновременно с твоей. Иными словами, это история, а ты — воплощение этой истории, и ты не столько проживаешь свою жизнь, сколько жизнь, можно сказать, проживает тебя, ибо ты есть то, что делает из тебя История.

Слыша это много раз, зная это доподлинно, мы все-таки стараемся разобраться, понять наше прошлое, то, что прожили или что прожило нас, и вопросы теснятся, требуя ответа, неотступные, как жмущиеся к коленкам дети, выпрашивающие конфетку. Нет, вернее будет другое сравнение: дети, жмущиеся к коленям и требующие сказку на ночь, и если ты выберешь хорошую сказку, они, то есть вопросы, угомонятся и уснут, и ты тоже сможешь отдохнуть.

Ты чувствуешь: стоит только ответить на вопросы — и вот она, свобода.