Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Что я пытаюсь постигнуть, так это откуда нам известна связь, что существует между путаной твоей отдельностью и историей, что проживается тобой.

Вымокшая в грозу до нитки девушка и перепуганный до смерти одинокий ребенок сливаются воедино в коротком, как миг, отрезке времени, девушку кладет на постель пожилой мужчина, который бормочет ее имя голосом, похожим на стон, и нежно и яростно делает с ней это, а она кричит и плачет. Я чуть было не повторила сейчас то слово, которое говорил мне в Кентукки старый мистер Мармадьюк, предсказывая мою судьбу. Мне захотелось повторить это слово в приступе негодующего презрения к пожилому мужчине и этой девушке, совокупившимся на этой постели, но что-то остановило меня, наверное, потому, что презрение мое было все-таки мимолетным.

Так вот, девушку положили на постель, но как, каким образом случившееся с ней связано с поздними дебатами неких банкиров в ту же ночь в Нью-Йорке, споривших в едких клубах сигарного дыма, споривших запальчиво, сверкая глазами, попивая французский коньяк, или с ночными кошмарами и смертным потом некоего политика в Вашингтоне, или с суровой каменной челюстью старика, сидящего при свече в фермерском доме в Мэриленде, неподалеку от Харперс-Ферри — он отрывает глаза от Священного писания, и гордые губы его шевелятся в молитве о том, чтобы вновь возникло перед его мысленным взором кровавое видение — оправдание всех и вся?

О, кто же есть жертва и кто ее палач?

И рука Хэмиша Бонда ложится на мое бедро, и по животу расползаются щекочущие мурашки от прикосновения шершавого, как наждак, большого пальца. Мускулы бедра расслабляются, тают, и это такая же часть Истории, как предсмертный вопль солдата на бруствере окопа или за колючей проволокой ограждений.

Проснувшись, я в первую секунду не поняла, где я, что произошло и почему к телу моему привалилось что-то незнакомое. И тут же во мне шевельнулась память, и в душе мгновенно вспыхнул ужас, пробудилось оскорбленное сознание поруганности, словно по прошествии часов во мне отозвался слабый, но неминуемо точный отголосок чувств, которые я должна была испытать с самого начала.

И в мгновенном этом ужасе я высвободилась и, встав возле кровати, быстрым рассеянным взглядом окинула комнату, разбитое окно, куда врывались утренние лучи, кучку сброшенной одежды Хэмиша Бонда, от которой на полу растекалась лужица, и большое его тело на кровати.

Он все еще спал. Он лежал на боку лицом ко мне, отвернувшись от окна; большая голова, словно с усилием, вдавлена в подушку, голая правая рука, из-под которой я выбралась, тяжело свешивалась с постели. Простыня сбилась, обнажив ногу, и я видела ее от пятки и выше колена. Я глядела на эту крупную волосатую голую ногу с затухавшим теперь ужасом и различила на ней шрам.

Шрам был рваный, глубокий, с синеватым отливом, и шел он от бедра к колену, опоясывая коленную чашечку.

Как завороженная не отрывала я глаз от этого шрама. Ужас прошел, и чувство, с которым я разглядывала его, было непонятным, я не знала, что это было за чувство. Единственное, что я знала, это то, что, вдруг наклонившись, я поцеловала этот шрам и сразу сердце мое затопила волна нежности. То есть, насколько помнится мне, не нежность заставила меня наклониться и поцеловать след от раны. Нежность явилась потом, когда я это сделала. Но что заставило меня это сделать?

Я опять легла на самый краешек постели, легла отвернувшись от грузного тела, легла бесшумно и, лежа там, все пыталась решить, как изменилась теперь вся наша жизнь, которая странным образом ничуть не изменилась — не изменилась, если не поворачиваться или сомкнуть веки, сомкнуть разум. И пока я билась над разгадкой, я уснула.

Когда я проснулась, Хэмиша Бонда рядом не было.

Он вернулся ближе к полудню, поднялся ко мне и поздоровался самым церемонным образом. Не знаю, право, какого приветствия я ждала, когда, помнится, вскочив, слушала его приближающиеся шаги, дрожа и колеблясь в смутной неопределенности, готовясь к тому, чтобы первое сказанное им слово, первое мимолетное выражение глаз уничтожило эту неопределенность, обозначив меня и мое место.

Но глаза его ничего не выражали, а на лице, если что и было, так только каменная печать отдаленности, вовсе не похожей на то выражение, что я привыкла видеть на нем в предшествовавшие месяцы. Еще раз повторив свое церемонное приветствие, он сказал:

— Я велел Мишель собрать твои вещи. «Золотое руно» отходит в три…

Он говорил, а я не верила. Конечно, он обещал мне свободу, это правда, но произошедшее, как мне казалось, если мне вообще что-то казалось, меняло все дело. А если я теперь свободна, то это и подавно меняет… что меняет, в какую сторону, сказать я не могла.

А он продолжал говорить:

— …в Цинциннати дней через пять. Я все устроил и…

Взяв себя в руки, я сказала, что очень благодарна ему.

В назначенный час я поднялась по трапу «Золотого руна», влившись в общее радостное оживление. Но я была не одна. Рядом шагал Хэмиш Бонд. Как он объяснил мне, он доедет со мной до Пуант-дю-Лу.

Путь до Пуант-дю-Лу был недолгим, а сколько именно — час, два или три — я не знала. Мы стояли рядом на верхней палубе, облокотившись о перила, в стороне от суетившихся пассажиров, и глядели, как уплывает город — огромное здание хлопкоочистительной фабрики, шпиль и золотой крест собора; потом потянулся западный берег — пристань, набережная, вторая пристань, перелески, рощи, луга, одинокая хижина среди полей или дом побольше в окружении зелени на взгорке, а за всем этим закатное солнце, обводящее сзади контуры предметов, делающее их плоскими, двухмерными.

Вода в реке спала, и маслянистая невозмутимая гладь ослепительно сверкала, а длинный, неустанно колышущийся след, надвое рассекающий воду, как указательным пальцем, обозначил границу отмели.

Мы плыли в молчании. Время от времени я украдкой бросала взгляд на Хэмиша Бонда. Лицо его ничего мне не говорило. Оно и сейчас передо мной, это лицо, каким я его видела тогда — квадратная челюсть, короткий широкий нос между тяжелых скул, пристальный взгляд глаз навыкате, устремленный поверх простора реки куда-то вдаль.

Ближе к вечеру послышалось звяканье колокола. Судно, оставив фарватер, стало прижиматься к берегу. Впереди на лесистом берегу я увидела нечто вроде причала. По всей видимости, пароход направлялся к нему. Раздался рев сирены, возмутивший все вокруг, и в этот момент общей ошеломленности Хэмиш Бонд повернулся ко мне, собираясь что-то сказать.

Как только тишина была восстановлена, он выговорил:

— Ну вот…

Я не отвечала.

Опять послышались звонки и гудки, пароход вспенил воду, разворачиваясь нашим бортом к берегу.