Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Но это не только сон — в моей жизни и вправду была зеленая лужайка с можжевеловыми зарослями и ивами, склоняющими ветви над речной протокой, на одном берегу и с могилой на другом — могилой, местом низким и сырым, поросшим мягкой кентуккийской травой, аккуратно выщипанной овцами. В изголовье — памятник, небольшой могильный камень, на нем вырезан ангел со сложенными крыльями и выбита надпись: Рени, а рядом даты: 1820–1844.

Я — маленькая девочка, и я играю здесь с куклами и кукольной посудой. Здесь хорошо играть: вода журчит и поблескивает в кружевной тени, а в ветвях мелькает пересмешник, вновь и вновь мелодично и печально выкликая свое имя.

Здесь похоронена моя мать, это ее могила.

Порою место, что видится мне в воображении, сон, где все дышит свободой, радостью и легкостью, и лужайка реальная сливаются. Непостижимо, как такое возможно, если место воображаемое — это начало, а место реальное, которое запомнилось мне в действительности, это могила — знак и символ конца; если первое говорит о легкости и свободе, а второе — о скованности, неподвижности? И тем не менее это так: образы эти в моем сердце со счастливой легкостью соединяются воедино.

Я вижу себя ребенком, вижу, как, оторвавшись от игры, ложусь на могильную траву и, лежа на спине, вглядываюсь туда, где за ветвями простирается небо. И мне кажется тогда, что чьи-то руки с нежностью и любовью обнимают меня. Лица же моей матери я не помню.

Из этого эпизода, действительного или воображаемого мною, можно заключить, что меня, девочку, потерявшую мать, никто не любил. Это не так. Меня любили и очень баловали. Правильно будет даже сказать — портили. Тетушка Сьюки, моя чернокожая нянька, портила меня, потому что очень любила. Ведь женщины, подобные тетушке Сьюки, не мыслят жизни без любви к какому-нибудь слабому и маленькому существу. С покорностью и печальной иронией относятся они к тому, что, как им отлично известно, существо это потом вырастет и отдалится от них, уйдет, безразличное и презрительно-снисходительное даже в самой любви к ним. И отец тоже меня баловал.

Моего отца звали Арон Пендлтон Старр. Он был сыном Родни Старра, приехавшего в Кентукки в 1790-х годах вместе с имуществом, говорившим о достатке и высоком положении — серебром и фарфором, полотном и дамастом и портретами в облупленных золотых рамах. Было бы неверно преувеличивать роскошь всех этих вещей. Серебряный чайник был залатан, постельное белье — аккуратно заштопано, фамильное сходство на портретах, не слишком хорошо переданное живописцем, возмещалось дотошной скрупулезностью в изображении алых мундиров, нежной белизны кружев и блеска бриллиантов, вызывавших легкое сомнение в их подлинности.

С тех пор в Луизиане довелось мне видеть вещи и пошикарнее, ибо там богатство приобрело размах, который виргинцы былых времен, вроде моего отца, сочли бы вульгарностью, как считается вульгарностью чрезмерная суетливая деловитость. Но тогда, в шестилетнем возрасте, ограниченному моему воображению все это представлялось пределом роскоши.

Дом к югу от Лексингтона и возле Данвилла, построенный еще Родни Старром, был кирпичным, двухэтажным, с двумя трубами по краям и портиком с колоннами. По форме он напоминал перевернутую букву «L» и ни высотой, ни особой внушительностью не отличался. Возле него, однако, росли большие, красивые деревья, потому что деревья хорошо растут в этой части Кентукки, и деревья у дома были очень старыми, сохранившимися с тех времен, когда белые поселенцы еще не пришли сюда из-за гор. Воображению моему представляются зеленые купы этих деревьев — характерная примета поместья Старвуд — буки, белые дубы и клены, тюльпанные деревья, освещенные солнцем, зеленые сплетения ветвей, террасы и ярусы и тенистые укромные уголки в кущах. На вершинах листочки трепещут от дуновения, слишком легкого, чтобы зваться ветром, но достаточного, чтобы приносить прохладу и овевать разгоряченные щеки, а под деревьями залегли синеватые тени, и подстриженная трава, такая зеленая, свежая. А потом, возвращаясь к реальности, я вспоминаю, что усадебный дом давным-давно мог обратиться в прах и пепел, сгореть от небрежения, варварства солдат или удара молнии, деревья — тоже сгореть дотла, пасть под топором лесоруба или сгнить от старости.

Счастливое время, проведенное в усадьбе, прежде чем в девятилетнем возрасте я покинула ее, мне помнится лишь урывками, ибо раннее детство в памяти живет как картины — яркие и странным образом разрозненные.

Я помню кукол. Помню Джесси — красавицу куклу с фарфоровой головкой и рыжими волосами, приклеенными так мастерски, что казались живыми, словно они росли у куклы на голове. Глаза у Джесси были синие, а платье — настоящее чудо искусства — с лентами, бантами, оборками, отделками. Не скажу, чтобы я любила Джесси. Знакомство мое с ней было слишком мимолетным, а для того чтобы завоевать любовь, кукла должна немало претерпеть в неловких руках ребенка, в ежедневном и постоянном общении с ним.

Однажды весенним днем я была с тетушкой Сьюки на чердаке, где она убирала на лето зимние вещи. Роясь в сундуке, она вдруг сказала:

— Гляди-ка! Нет, ты только глянь сюда! — и вытащила куклу, прекрасную куклу, слишком прекрасную, как потом решила я, чтобы стать частью моей жизни, да и жизни любой другой девочки. — Чего ей без дела-то тут валяться! — говорила тетушка Сьюки, передавая мне куклу.

Помню, с каким благоговением разглядывала я это чудо. Потом я взяла куклу и немного покачала ее на руках, охваченная ощущением собственной недостойности. Мне чудилось, что кукла может разлететься на куски или испариться от грубой реальности моих прикосновений. Ведь столько раз бранила меня тетушка Сьюки, обвиняя в неаккуратности, в том, что, врываясь, все порчу и грязню: «Словно слоненок какой… весь пол в кухне истоптала… чистый пол был такой — ни соринки…» Все мои грехи, припомнившись сейчас, собрались воедино, готовые сокрушить.

Но Джесси не разлетелась на куски и не испарилась, и когда тетушка Сьюки направилась вниз, я последовала за ней с чудо-куклой в руках. К благоговению теперь примешивалось любопытство. Когда Сьюки опять появилась в кухне, я спросила, как мне назвать куклу.

— Джесси… Дженси… По мне — так как угодно назови. Какая разница!

Я объявила, что назову ее Джесси, а потом спросила, чья это кукла.

— Теперь твоя. Чья же еще?

Я спросила, чьей кукла была раньше.

— Мисс Айлин, — отвечала Сьюки, гремя кастрюлями, преувеличенно деловая, как всегда во время моих приступов любознательности, когда я, по ее выражению, донимала ее вопросами.

Я спросила, кто это мисс Айлин.

— Была такая, — ответила Сьюки, и тон ее моментально словно уничтожил мисс Айлин — Сьюки умела испепелять все вокруг словом и тоном.