Роберт Уоррен - Воинство ангелов

— Какая такая ?

— Такая, — подтвердила тетушка Сьюки, а затем неохотно вернула свою жертву к жизни: — Мисс Айлин была той леди, что папаша твой взял в жены когда-то и сюда привез.

— Она играла с этой куклой?

— Не играла она ни в какие куклы. Берегла ее, хранила, вот и все.

— Берегла для своей дочки?

— Дочка какая-то… — Тетушка Сьюки пожала плечами, и вся ее фигура — и плечи, и мощная грудь выразили крайнюю степень презрения. — Да откуда у нее дочка-то? Разве у таких, как она, бывают дочки? Пороху не хватило!

— А теперь она где?

— Где? — переспросила тетушка Сьюки. Потом сказала: — Да там, где ей все равно — дождь ли льет, снег ли метет.

— Где же это?

— А на кладбище. В земле. Померла она.

Вечером после ужина — долгими летними вечерами, если я хорошо себя вела, папа разрешал мне ужинать с ним — я показала папе куклу. Он похвалил ее, сначала не узнав, а потом узнал, и мне пришлось рассказать ему все, что стало мне известно о мисс Айлин: как не играла она ни в какие куклы и как не было у нее дочек, потому что пороху у нее не хватило, и что теперь она померла и лежит на кладбище в земле, и ей все равно, дождь ли льет, снег ли метет.

Внезапно резко, но не грубо он снял меня с колен и встал, а встав, замялся в нерешительности, словно позабыл, зачем хотел встать, и встал лишь от какой-то внезапно охватившей его неловкости.

Отец мой был роста среднего или чуть выше среднего, крепким, чуть полноватым. Волосы у него были черные, с легкой сединой, а лицо, на котором уже обозначились морщины, оставалось румяным, красновато-смуглым от полнокровия и свежего воздуха. Несмотря на достаток и видное положение в обществе, он, как и многие виргинцы и жители Кентукки старого закала, одевался с подчеркнутой небрежностью и носил старую вытертую одежду. Таким он и видится мне в этой сцене — крепкая фигура в темном сюртуке, седоватые волосы взъерошены, а глаза на румяном лице встревоженно перебегают с маленькой девочки на зажатую в его руке изящную куклу. Я вижу эту руку с куклой — большую, красную, с выступающими венами, поросшую жесткими черными волосками, и вновь чувствую прежний страх: что рука сломает куклу, сломает невольно, сама того не желая, случайно стиснет — и всё.

Потом отец, слегка склонившись ко мне, спросил:

— Кто это тебе рассказал?

— Тетушка Сьюки, — отвечала я и подробно, обстоятельно описала все, что знала, — как он взял ее в жены и привез сюда, а она померла. Оттого ли, что у нее пороху не хватило иметь дочек?

Отец, казалось, не слышал моего вопроса.

— А моя мама отчего умерла? — спросила я. — Ведь у нее же пороху было в самый раз, если она родила дочку, родила меня. Так отчего же, — все допытывалась я, — мама умерла?

Через силу, словно превозмогая себя, словно и слушать-то меня ему было трудно, отец ответил:

— Просто умерла, и все. От лихорадки.

Я задумалась над этими словами. Потом спросила:

— А почему она не на кладбище? Там, где мисс Айлин и остальные?

Сначала мне показалось, что он не услышал вопроса, хотя глаза его и были устремлены прямо на меня, и от пристальности этого взгляда было как-то неловко.

Потом он дернулся, словно прогоняя назойливого комара, и ответил очень спокойным, ровным голосом:

— Я хотел, чтобы мама была поближе к дому. Поближе ко мне и к тебе.

Серьезность тона, каким это было сказано, и пристальный взгляд его смутили меня и заставили замолчать. После паузы я спросила:

— А у моей мамы была кукла?

— Полагаю, была, — сказал отец.

— Такая, как эта? — и я указала на зажатую в его руке Джесси. В невинном эгоизме своем я предусмотрительно интересовалась, могу ли я рассчитывать на вторую куклу, запрятанную где-нибудь в доме и никому не нужную.

— Нет, — решительно ответил он, — другая.

Я потянулась к Джесси, но он поднял ее повыше в невольном желании не дать, уберечь ее от меня.

— Тебе пора спать, — сказал он. — Скажи Марти, чтобы уложила тебя.

Я опять потянулась за куклой.

— Ты слышала, что я сказал? — произнес он.

Испугали меня, заставив похолодеть, не сами эти слова. Их нередко говорил мне отец — говорил с шутливой яростью, когда я не слушалась. Он повторял их, грозно хмурясь, и я в сладком ужасе убегала от него со всех ног, а он догонял меня с рычанием, устремляясь по коридорам, я пряталась от него в спальнях и кладовых, в столовой и гостиной, с бьющимся сердцем забиралась под столы и кресла, а он крался на цыпочках, по-звериному сопя и урча, а найдя, притворялся, что не видит, нарочно промахивался, в то время как я тряслась от страха и восторга где-нибудь за занавеской, зажав рот ладонью, чтобы и дыхания моего не было слышно, пока в конце концов он не находил меня — выхватывая из моего убежища, вскидывал меня высоко в воздух, и я дрыгала ногами, посверкивая голыми пятками, путаясь в ночной рубашке, потому что игра эта начиналась обычно уже после того, как Марти одевала меня ко сну и я отправлялась вниз сказать отцу «спокойной ночи». Тут-то и происходило все это — преследование, сладкий ужас и бешеный щенячий восторг.

Но на этот раз ужас — нет, возможно, не ужас, это слово слишком сильное, но испуг был неподдельным. Отец не шутил. И все же у меня хватило храбрости сделать еле заметное движение рукой: еще раз потянуться за куклой.

— Отправляйся спать! — сердито бросил отец, и я поспешно отступила к двери. — Возьми с собой в постель Бу-Бьюлу!

— Нет! — отчаянно выкрикнула я, опрометью выбегая из комнаты и быстро-быстро карабкаясь по лестнице. Сердце мое переполняли смущение и гнев. Слышно было, как отец направился в кухню, как требует к себе тетушку Сьюки.

Куклу Джесси я больше никогда не видела. Что сталось с ней, куда дел ее отец, я не знала, как не знаю и сейчас, спустя много лет. У меня никогда не хватало духу спросить его.

Позднее, из следующей своей поездки в Лексингтон, отец привез мне другую куклу, великолепную, рядом с которой даже Джесси выглядела жалкой замарашкой. Я назвала ее Мелинда — именем, выбранным после серьезных консультаций с отцом. Но, как ни странно, полюбить эту куклу всем сердцем я так и не смогла. Что-то мешало робким росткам чувства, привязанность моя с самого начала была отравлена. Помню, как в присутствии отца я притворялась, что кукла нравится мне больше, чем это было на самом деле, лишь для того, чтобы выглядеть перед ним хорошей, воспитанной девочкой, благодарной за подарок. Помню также, что раз-другой я, повинуясь какому-то непонятному импульсу, наоборот, не хотела играть в его присутствии с Мелиндой, недовольно и пренебрежительно отбрасывая куклу.

Во всяком случае, искренне любила я Бу-Бьюлу. Даже в тот вечер, хотя я негодующе и громогласно отвергла Бу-Бьюлу, предложенную мне отцом в качестве замены Джесси, заснула я, все же держа ее в объятиях. Укладывая меня в постель, Марти принесла мне Бу-Бьюлу, которую я живо швырнула на пол. Сказав несколько успокоительных слов, Марти оставила меня в слезах и вышла из комнаты. Выплакалась я не сразу, а лишь когда погасла весенняя заря, сумерки превратились в ночь и замолкли малиновки. Вылезая из постели, я подняла с пола Бу-Бьюлу и приготовилась спать. Перед сном я думала о маме, думала о том, какая она была. У ней пороха хватало. Ведь она родила дочку — родила меня.