Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Хэмиш:

— Верно. Знаю.

Гость:

— Ну и я знаю. И собираюсь перемениться, бросить это чертово легкомыслие. Пора, пора перемениться и тебе, и мне.

Хэмиш:

— Уже пять лет, как у меня здесь никого не порют. И три года, как в Проклятой не порют. И побегов у меня нет ни одного за пять лет. Я плачу по кипе хлопка с каждого акра и еще кормлю.

Гость:

— Куда это ты, черт побери, целишь, а, Хэмиш? Собираешься собственными руками освободить всех негров в Луизиане?

Поднявшись, Хэмиш раза два стукнул об пол своей тростью.

— Послушай, — сказал он, — никуда я не целю. Кто может знать, что будет лет через двадцать? Или через год? Никто этого не знает. А я… Просто я не слишком натягиваю вожжи. Это единственное, что можно сделать. Как и во всем. Не слишком натягивать вожжи.

— Вожжи… ишь ты… — послышался голос гостя. — Толкуешь о каких-то вожжах, словно и в помине нет всяких Джонов Браунов, словно мы, как пить дать, не стоим на пороге войны! Да скоро резня начнется такая — отсюда и до Канады! Небу жарко станет! Всю землю трупами завалим! Вот увидишь! Такое начнется…

Но дальше слушать я не стала. Воткнув иголку в свой лоскут, я поспешила вон. Не могла я больше этого слышать — о том, что происходит вокруг в мире, за пределами Пуант-дю-Лу, о рабах, которых порют плеткой, об истекающих кровью раненых Виргинии… Нет, не могла я этого выносить! И не могла понять собственного моего отчаяния.

Я выбежала по черной лестнице в ослепительность дня, остановилась, огляделась. Взгляд мой упал на больничный барак. Я облегченно поспешила туда, отослала старуху сиделку, велела ей отдохнуть, умыла лицо лежавшего в жару батрака. Перепеленала младенца. Потом села и стала отгонять мух от его находившейся в беспамятстве матери.

И вскоре мне стало лучше.

Редкие визиты соседей — мистера Бойда или кого-нибудь другого из местных плантаторов — всегда повергали меня в глубокое смятение. Стоило мне услышать эти голоса из внешнего мира — с веранды или из дальних комнат, — строго или раздраженно, сердито или сардонически обсуждавшие новости, как я обращалась в бегство, старалась найти себе занятие дома или в больнице, как это было во время первого визита мистера Бойда, или принималась читать.

Когда к нам впервые приехал Чарльз де Мариньи Приер-Дени, все было точно так же. Поскрипыванье кожаного седла, приветствие, радостью отозвавшееся в солнечном полуденном осеннем воздухе, я, сидящая в зале на своем обычном месте, поднимаю глаза, и вот он, нежданный-негаданный, изящная фигура в солнечных лучах.

— Тихо, как рассветная роса, — тем временем говорит он. — Mais c’est moi qui viens! Et doucement! [29] На этот раз явился я. И так же тихо! ( фр. ).

Он засмеялся, шагнул ко мне и сказал:

— Ах, Крошка Мэнти! — И поклонился шутливо, сделав вид, что хочет поцеловать мне руку. Потом выпрямился и окинул меня взглядом: — Ну, на пользу ли Крошке Мэнти деревня?

Покраснев, я пробормотала, что не знаю.

— Зато я знаю, — сказал он. — На пользу, и даже очень. Поправилась, округлилась чуть-чуть, совсем немножко округлилась. — Взгляд его обежал меня с ног до головы, на миг задержавшись на моей пополневшей груди. — А где старина Хэмиш? — поинтересовался он и, откинув голову, зычно прокричал приветствие.

Его нет дома, — сказала я. — Уехал по делам.

— Bon [30] Хорошо ( фр. ). , — ответил он. — Мы можем и подождать. Вы и я. — Придвинул ко мне поближе старое кресло орехового дерева, уселся. — Мы поболтаем, — объявил он. — Расскажите мне о вашей жизни в деревне.

Я ответила, что рассказывать тут особенно нечего.

— Ну, должно же быть что-нибудь… — возразил он и, пощупав лоскут с моим рукоделием, добавил: — По крайней мере, в деревне есть время помечтать. Расскажите мне, Мэнти, о чем вы мечтаете?

Вопрос этот, как взведенный курок, заставил меня насторожиться. Резко поднявшись, я извинилась и сказала, что мне надо идти — дела.

Но он все вертел в пальцах краешек моего рукоделия и не давал мне уйти, поглядывая на меня уверенно и весело.

Я же глядела не на него. Я глядела, как мне кажется, внутрь себя, в сумрак собственной души, опасливо следя, не покажутся ли из этого сумрака на свет божий странные тени, пробужденные нехитрым вопросом: «О чем вы мечтаете?»

Внезапно прекратив тянуть у него лоскут и оставив его у Чарльза в руках, я сказала, что действительно должна идти, и убежала.

Но мало-помалу Приер-Дени, приезжавший часто и иногда надолго, перестал восприниматься мною как тревожный голос из внешнего мира. Он стал частью Пуант-дю-Лу, неотъемлемой, но вносящей в жизнь приятное разнообразие. Так, узнав, что я читаю старый потрепанный учебник ботаники, который обнаружила в доме, он привез мне из Нового Орлеана новый учебник — чудесную книгу с цветными рисунками — и стал вместе со мной ходить на болота собирать образцы для моего гербария. Он привез мне романы и стихи Гюго — последние он прекрасно декламировал сам, — и книги эти были куда интереснее завалявшихся в Пуант-дю-Лу старых романов, или руководств по кузнечному делу, или сборника речей Генри Клея, или старых номеров «Дебуа ревью». Он пересказывал мне сюжеты пьес, виденных в Париже и Новом Орлеане, и спрашивал, какого я мнения о персонажах.

Однажды — а происходило это, должно быть, весною 1860 года — Чарльз коротал вечер в нашем с Хэмишем обществе. Днем он катался верхом, тренируя лошадь в галопе и немыслимых прыжках, к вящей радости целого выводка негритят. Теперь же, вечером, он сказал:

— А вы, Мэнти, умеете ездить верхом?

Сама не знаю почему, но я затруднилась с ответом. И он сказал:

— Я видел, как днем вы наблюдали за мной.

Я смутилась, как ребенок, застигнутый на месте преступления — ведь следила я за ним из-за деревьев, думая, что он меня не видит.

— Я мог бы подучить вас, — сказал он, — и тогда мы бы ездили вместе.

И тут же мгновенной вспышкой передо мной возникла картина из детства: лужайка в Старвуде и я верхом на Жемчужине, и мне мучительно захотелось вновь прокатиться верхом, ощутить свободу, и собственную силу, и полное владение этой силой, которое чувствуется в каждом движении тела и даже пальцев. Вынырнув из воспоминаний, я чуть было не воскликнула: «Да, да! Мне очень хочется ездить верхом!» Но взгляд мой случайно упал на высунувшуюся из-под стола увечную ногу Хэмиша, ногу, которой уже никогда больше не почувствовать стремени. И я промолчала.

Однако Хэмиш невозмутимо заметил:

— Да, пусть и Мэнти поездит верхом. По крайней мере будет ей дело, развлечется.

Назавтра Чарльз уехал, и я решила, что на том все и кончится. Но через два месяца он вернулся, вернулся с седлом, изящным дамским седлом, амазонкой и красивыми сапожками для верховой езды. Он стащил мою домашнюю туфлю, пояснил он, чтобы узнать размер. Сейчас он достал туфлю из кармана и с серьезным видом извинился за причиненное неудобство.