Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Глаза мои скользнули по синему с золотом мундиру, высокой фигуре, черному незнакомому лицу, и я уже протягивала руку, возможно, с некоторым избытком любезности и гостеприимства, готовая произнести приветственные слова.

Но слова эти буквально замерли на моих губах, потому что лицо надо мной, очень черное, черное той чернотой, что, одолевая внезапную шаткость стен, соперничать могла лишь с чернотой черной земли, темных дебрей на ней, с чернотой ночи, вдруг перестало быть лицом незнакомца. Лейтенантом Оливером Кромвелем Джонсом был Рору.

Но моя рука, оказавшаяся проворней сознания, уже поднялась, протянутая ему. Я ощутила крепкое пожатие сухой ладони. Глаза Рору глядели мне прямо в глаза.

Потом с большой важностью и безразличием он произнес:

— Рад познакомиться, миссис Сиерс.

Говоря откровенно, слова приветствия на моих устах заморозило удивление. Удивление было лишь внешним покровом, сквозь который рвалось, раздирая его, узнавание.

Я не об узнавании Рору говорю, представшего передо мной, а узнавании самого факта его появления, факта , которого странным образом я видела и ожидала — ожидала того, как он возникнет, из царства неопределенных возможностей, темных, как темные дебри, куда скрылся Рору в тот давний достопамятный день в Пуант-дю-Лу, оставив лежать на полу бесчувственное тело Приер-Дени и не обратив внимания на мои крики, несущиеся ему вслед. Да, он исчез тогда, чтобы навеки запечатлеться в единственности этого отошедшего в прошлое мгновения, застыв в нем, как застыли некогда в упавшей на город темной лаве жители Помпеи, о чем известно нам из книг и преданий.

Но темнота тех дебрей прошлого, куда удалился Рору, не была, как это внезапно стало мне понятно, темнотой свершившегося, исчерпанного. В ней гнездились, беззвучно требуя воплощения и узнавания, формы и тени, и формы и тени эти порывались вырваться из царства неопределенных возможностей.

И в этот забрезживший миг узнавания, когда передо мной вдруг предстал Рору, я не удивилась бы ничему — ни если б время, сделав кульбит, потекло вспять и в чародейском дымном облачке я бы различила старого Шэдди, протягивающего мне бедную уродливую Бу-Бьюлу, или почувствовала бы отцовские руки, выхватывающие меня из грозной тьмы, или даже если б увидела никогда мною не виданную мать — как идет она по сверкающему паркету в заплесневелом своем погребальном наряде — интересно, каким он был, скромным, наверное, и несомненно белым, тем самым, что так любил на ней отец, любил, когда она надевала к нему яркую ленту?

Но что вызвало к жизни эти тени? Стоя перед Рору в леденящий миг узнавания, я не задавалась таким вопросом, но ответ явился мгновенно, не менее леденящий: Ты вызвала их сама.

Но я сказала:

— И я очень рада нашему знакомству, лейтенант.

Прошлое я отвергала.

Тобайес много разъезжал по делам Бюро, так как числился инспектором, но и будучи в Новом Орлеане, он работал сверх всякой меры, часто допоздна засиживаясь в гостиной при свете лампы над всевозможными письмами и отчетами; череда его встреч с самыми разнообразными людьми была нескончаемой — генерал Фулертон, также привлеченный с недавних пор к работе Бюро и обвинявшийся в чрезмерных симпатиях к Югу; местные дельцы и плантаторы; политический деятель по фамилии Хан, по происхождению немец из Баварии, бывший конфедерат, ставший при Бэнксе губернатором; доктор Дости, бывший дантист, приехавший с Севера и ставший вождем чернокожих, неукротимый и своевольный — Тобайес прозвал его Робеспьером, gens de couleur , и Стюарт Пинчбек, некогда посланный своим белым отцом в Цинциннати для получения образования, но ухитрившийся приобрести там лишь страсть к игре и повадки игрока, прекрасный оратор, человек чванный, глубоко убежденный в собственном великом предназначении; а рядом освободившиеся рабы с еще не зажившими ссадинами от кнута и следами от цепей на коже, и лейтенант Джонс, ныне служащий таможни и уже тогда человек авторитетный, заметная сила в этой странной сшибке мнений, честолюбий, страхов, злопамятств, расчета, великодушия и надежд, что составляло суть тогдашнего момента.

Я сносила превратности и удары жизни со всем мужеством, на какое была способна. Я понимала, что время трудное — военная разруха и мясорубка дней, перемоловшая великие надежды, и что время трудное, в частности, и для деятельности Бюро — единственной организации, которая, как считал, и думаю, справедливо считал, Тобайес, пыталась поправить положение и дать осуществиться хоть в некоторой части кое-чему из былых надежд. Но всё портили никудышное управление и коррупция, бессилие или политиканство полицейских властей, и — то дамбы рушатся и хорошая пахотная земля зарастает лесом, то урожай гниет на корню, а чужаки захватывают и разбазаривают землю, и за всем этим фигура мятежного плантатора, так внутренне и не смирившегося с переменами, говорит он об этом или молчит, оголодавшего и озлобленного, ждущего своего часа — принятия законов против бродяг и изменения в рабочем законодательстве, возврата к ужасам плетки и насилия. Но дело даже не в этом, само его присутствие, эта занесенная над всем рука, эта гордость и этот своеобразный юмор, странная жестокость и внезапные приступы великодушия, и странная и вместе с тем неожиданная покорность судьбе — все это в целом определяло здешний причудливый уклад и весь строй здешней жизни.

«Маса, конечно, не сахар, но мы с ним ладим» — привел мне как-то Тобайес слова одного из батраков. Высказывание это вывело его из себя.

— Ну что ты будешь делать! Как заставить их почувствовать себя свободными людьми, если свобода — это ответственность, а старый хозяин зовет тебя обратно в мир безответственности. Даже если мир этот непредставим без плетки и каторжного труда по десять часов в день под палящим луизианским солнцем. Но почему бы им не испытывать этого искушения, если я и сам, признаюсь, поддавался ему среди ужасов войны, поддавался желанию быть лишь частицей, винтиком машины, песчинкой во всеобщем обвале, камушком в лавине, мелькнуть в темноте и ни о чем не думать?

Внезапно я ощутила негодующий пафос этих слов, увидела, как напряженно вытянулась его шея, когда он повернулся ко мне на стуле, как вздулись вены на шее над воротничком, увидела мучительно расширенную синеву его взгляда, устремленного на меня — не мимо, а прямо на меня. И тут же мысль: Как же он одинок и как всегда был одинок, если хотел забыться в этой темной душной ошеломляющей глубине, в этом промельке пространства вокруг, лишь бы почувствовать себя частью чего-то. О, что за невыносимое одиночество!

Одиночество это, накатившись, захлестнуло меня, и чувство мое к нему преобразилось. Я вскричала: