Роберт Уоррен - Воинство ангелов

— О милый, милый, ты не одинок! Не надо так! Я с тобой!

И бросившись к его стулу, я обхватила руками его голову.

Если б остановить это мгновение! Но Тобайес поднял голову.

Раздосадованная, я готова была винить что угодно в том, что Тобайес поднял голову. Однако это несправедливо. Даже в самом глубоком смятении своем все мы испытываем моменты прозрения, когда начинаем вдруг различать контуры некой прекрасной, но не осуществленной перспективы. Хотя правда и то, что наполнить жизнь такими моментами невозможно, немыслимо, и надо не наблюдать эту перспективу, а самим стремиться осуществить ее.

Так или иначе, Тобайес поднял голову, и в эту секунду я почувствовала почему-то, что отринута в пренебрежении.

— Но думать-то необходимо, иначе зачем было все это кровопролитие, — сказал Тобайес с каким-то негодованием, словно прошедшая секунда, когда голова его покоилась в моих объятиях, являлась уступкой слабости.

Я убрала руки. А он даже не заметил.

— Я сейчас же напишу сенатору Самнеру, — услышала я голос Тобайеса, — чтобы сказать ему, что проблема черных неотделима от проблем белых. Я не считаю, что войска сейчас можно отсюда отозвать. Однако оккупация должна приобрести воспитательное значение, как для негров, так и для белых, научить их жить вместе, научить справедливости. О, это будет нелегкий процесс, однако…

Он замолчал, задумавшись, вертя в руках перо.

— Да, дорогой, я тебя слушаю, — сказала я.

Но сенатор Самнер Тобайеса не слушал. Как не слушал и президент Джонсон. И конгрессмен Тадеус Стивенс. И отец Тобайеса. И плантаторы Террибоуна и Фелицианы. И доктор Дости.

Я говорила, что слушаю. Однако и это было неправдой.

Ведь мы — это всего лишь мы, не больше и не меньше.

Так прошла послевоенная осень и наступила зима. Тобайес все глубже уходил в работу, не оставляя надежды, все еще брезжившей впереди, несмотря на приступы отчаяния, негодования и даже ярости, когда возобладали принципы мирного урегулирования по жесткой схеме Конгресса, в то время как более гуманные идеи мистера Линкольна были отвергнуты. К нам в дом приходили люди, и я слушала голоса и споры, но жила я словно в приглушенном мире, и голоса доносились до меня негромко, издалека, и я напрягала слух, чтобы уловить смысл. И иногда, даже в минуты близости с Тобайесом, когда руки его нежно касались меня и он прижимал меня к груди, все казалось таким же приглушенным, далеким.

Но все же мы сохраняли тогда огромную нежность друг к другу и оба проявляли странную тайную заботливость, словно доброта была необходимой уступкой слабости другого, ибо этот другой выздоравливал после тяжелой болезни или же приходил в себя после тяжелого несчастья.

Да, я пребывала тогда в приглушенном мире, мире, застывшем в ожидании. Раз или два в присутствии Сета, мисс Айдел и лейтенанта Джонса я переводила взгляд с одного лица на другое, и меня охватывало невыносимое смущение — я словно ждала чего-то. Каждое из этих лиц тогда выражало некую определяющую черту, и черта эта придавала лицу характерность почти аллегорическую, как на портрете, когда художник сумел в какой-то миг подглядеть в своей модели нечто главное, сокровенное и навеки запечатлеть это на полотне. Холодная сосредоточенность Сета — голова закинута вверх, взгляд устремлен куда-то мимо, в глазах безлюдная снежная пустыня; улыбка мисс Айдел, гордо поднятая голова, открывающая безукоризненную белизну шеи, жест белой руки обещает мягкую участливость, но в этой мягкости — дразнящие острия ногтей; голова лейтенанта Джонса в плотной шапке курчавых волос, и лицо и голова — круглые, как шар, ничего лишнего в чертах — воля и в то же время сдержанность, все подчинено главному, не обнаруживает деталей помимо общего абриса — уши прижаты к черепу, нос энергичный, но тоже не слишком заметный, глаза с очень яркими белками насторожены, словно все время следят за тобой из зарослей, из дверной щели, укрывшись за скульптурной сдержанностью этих законченных, экономных черт, за вороненой сталью гладкого черного лица.

Глядя на них, я не думала о прошлом, о том, когда, в какой момент этого прошлого явились они в мою жизнь; я говорила себе, нет не говорила, но чувствовала: они здесь .

Горло перехватывало опасливое ожидание.

Чего ждала я, что хотела узнать? Свою жизнь, себя. Как будто жизнь имеет строго предначертанную форму и заключена не столько во Время, сколько в Пространство, и рисунок выполнен, закончен, а тебе остается только ждать, когда тебе его покажут, и законченная форма, существующая в Пространстве, станет событием во Времени.

А горло перехватывает, потому что рисунок этот неразличим во мраке и ты видишь только смутные контуры — покажется что-то и тут же скроется.

Ты увидишь все лишь в конце, но и сейчас в глубине души знаешь, что рисунок этот существует, существует вне Времени, но что он будет, будет перенесен и во Время, поэтому и сидишь ты затаив дыхание в этом шуме и пестроте веселой компании, и горло перехватывает, когда глядишь ты в это лицо, силясь разгадать его значение — наверное, что-то в тебе все-таки ждет этого перста или рокового поцелуя Судьбы.

Вот так я и сидела, в задумчивости глядя в это лицо. Или, может быть, искала случая поговорить с ним, искала слова, которые заставят его приоткрыть смысл его появления и роль в моей жизни. Нет, никаких определенных действий я не предпринимала — ведь все это происходило внутри и было инстинктивным, как дыхание.

И так же инстинктивно я однажды сказала Сету:

— Когда же, Сет, приедут ваша жена и детишки?

Сказала, уперев в него пристальный взгляд, взгляд выжидательный, хоть и непонятно, чего я ждала, втайне наслаждаясь его смятением, прежде чем прозвучал ответ:

— Сейчас она не может приехать. Она у своей матери на ферме. Мать вдова и к тому же нездорова.

А в другой раз я сказала, также внимательно глядя на него:

— Сет, мисс Айдел, то есть миссис Мортон, находит вас очаровательным.

Он обратил ко мне страдальческое лицо, и это было, как будто я подглядываю в щель ставни, а страдание, которое я подглядела, словно отделилось от него, обретя независимое существование, и сейчас медленно вращалось и корчилось, как на вертеле, но не над углями костра, а в его мозгу — раскаленное, в белой ледяной пустыне его сознания. Мне надо было назвать его по имени. Ханна — так ведь звалась эта громоздкая и прыщавая бледность, с медлительной понуростью неотвратимо и бесконечно вращавшаяся в этой ледяной тьме? Нет, вовсе не Ханна, не прыщавая бледность, а белизна — нежная и пронзительная: мисс Айдел, дрожащая от мучительного нетерпения, и я, вдруг испытавшая восторг справедливого отмщения.

А Сет в это время говорил: