Роберт Уоррен - Воинство ангелов

В мире с самим собой… Как ни странно, но слова эти проливали в мою душу свет и залечивали раны. Мне они виделись какой-то волшебной мазью, целительным бальзамом, врачующим корявые рубцы и стигматы на черной спине. Стоило прибегнуть к этой мази — и рубцы исчезали как не бывало. Спина становилась гладкой, с безупречной кожей и лепными мускулами под ней.

И я словно очистилась душой, получив прощение.

Я сжала руку Тобайеса, обхватившую мои плечи.

— О милый, — прошептала я, — какой же ты хороший!

Это было истинной правдой — он был очень хорошим, и ночь, тоже очень хорошая — шла своим чередом, и вскоре луна исчезла и пересмешник замолк, но я уже не слышала этого, уснув, и весна катилась к лету, отцвели последние камелии и азалии, но еще стояли в полном цвету мирты и распускались бугенвилеи; с приходом лета с залива после полудня все чаще стали приплывать облака — серые, цвета грязной шерсти, тогда ясное небо затягивало черным дождем, а потом вновь, часам к трем, солнце начинало палить так, что от черепицы валил пар и мир вокруг день за днем, ночь за ночью, казалось, ждал, пока лето наберет силу, чтобы исчерпать себя; говорили о малярии, и мистер Монро, бывший мэр-конфедерат, вновь стал мэром, потому что президент Джонсон специальным указом простил его.

Президент Джонсон и все эти люди в Вашингтоне — Самнер, Стивенс и остальные — определяли судьбу Луизианы и с нею мою судьбу.

Что касалось Луизианы, президент мечтал о возвращении ей статуса штата в рамках конституции 1864 года и о принятии представителей Луизианы в Конгресс, однако Самнер и те, кого называли радикалами, стремились свести статус Луизианы к правам территории до тех пор, пока она не предоставит неграм возможность голосовать. Относительно мотивов этих разногласий шли всякого рода толки. Говорили, что Джонсон, оставаясь все-таки южанином, выступил за Союз только потому, что в бедном своем неграмотном детстве, проведенном в горном захолустье, он люто ненавидел равнинных аристократов. Но теперь поговаривали, что эти аристократы, не успев умыть рук после кровопролития, пролезли в Белый дом и подкупили президента нещадной лестью, а тот, хоть и ненавидел их, в ненависти своей всегда втайне восхищался ими, скорбя о невозможности сравняться с ними, вот потому-то он и готов был сейчас пойти на предательство по отношению к Союзу. Противники же утверждали, что единственное стремление радикалов — это власть, это введение тарифов, это твердая валюта и выплата национального долга.

— Но спасение их душ — не моя забота, — говорил Тобайес. — Я забочусь лишь о своей душе и к радикалам присоединился по собственным причинам.

— Ну а я, — говорил лейтенант Джонс, пристально глядя на Тобайеса, — примкнул к радикалам по одной-единственной причине, и причина эта в том, что никем иным быть я не могу. С моим-то лицом… И он тыкал себе в щеку жестким пальцем.

Но каковы бы ни были мотивы этого, в июне Конгресс утвердил Четырнадцатую поправку к Конституции, согласно которой негры получили гражданство.

— Ну да, граждане без права голоса, — сказал лейтенант Джонс.

— Да, — горько отозвался Тобайес, — и знаешь почему это не вошло в поправку? Потому что стоит это обозначить, и половина штатов откажется ратифицировать поправку.

Поправка не давала неграм права голоса, но было ясно, что право это в мятежных штатах им будет предоставлено; нератификация поправки, лишение негров избирательного права автоматически означали бы отказ от представительства в Конгрессе. Счастливая судьба Теннесси в данном случае была весьма показательна. Теннесси незамедлительно ратифицировал поправку, и незамедлительно, уже в июле, представители штата заседали в Вашингтоне.

Но Луизиана — это дело другое. Сессии Законодательного собрания не было, внеочередной сессии не созвали. Демократы не желали созыва этой сессии, еще надеясь на победу президента Джонсона, на поддержку Запада, на провал Четырнадцатой поправки, которая так и не будет ратифицирована. В свою очередь, радикалы, во всяком случае большинство их, тоже не желали созывать внеочередную сессию, опасаясь, что ратификация подведет законодательную базу под существующее положение вещей.

Нет, они лелеяли куда более смелый план — свергнуть действующее правительство, сместить всех чиновников и перетряхнуть всю систему.

Они мечтали создать новую конституцию, дать черному населению все права и обеспечить это, лишив доступа в органы власти бывших конфедератов, если не всех, то самых видных. Но как заставить Собрание сделать это, если по существующему избирательному праву, установленному Конституцией 1864 года, в Конгрессе будет представлено демократическое большинство.

Возможен был, конечно, простой и блестящий выход из положения — реанимировать юнионистское собрание 1864 года и переписать конституцию заново. Тогда был бы наведен порядок, и по причинам самым разнообразным все они сообща — добрые и злые, благородные и не очень — смогли бы, используя машину голосования, завершить то, что не удалось, судя по всему, сделать с помощью пуль и штыков.

Но вставал вопрос законности. Ведь даже председатель старого Собрания судья Даррел сомневался в законности подобной меры.

— Неужели вы боитесь, судья? — вкрадчиво спрашивал его доктор Дости, наклоняясь в кружок света от лампы, освещавшей безумные его глаза. Лампа стояла на столе в центре моей гостиной.

— Не за себя, — ответил судья. — Я боюсь того, что может произойти.

— Ах! — воскликнул доктор Дости, еще ниже наклоняясь в кружок света.

Да, судья Даррел сделал все что мог. Он телеграфировал в Конгресс радикалам — самому Тадеусу Стивенсу, но прошло много дней, а ответом было лишь молчание. Он встретился с генералом Шериданом, командующим округом, однако Шеридан отказался поддержать Собрание как акцию противозаконную.

Но доктор Дости воскликнул «ах!» и поднялся с места.

— Война не кончена. — сказал он, — но мы в вас не нуждаемся, судья. И в вас с вашим Бюро, Сиерс. Да и в генерале Шеридане тоже. Мы справимся сами.

— Да, — отозвался лейтенант Джонс, — мы справимся сами. — Он глядел мимо всех, устремив взгляд на лампу.

— И будь что будет, — сказал доктор Дости, решительно взмахнув рукой.

Будь что будет , — сказал он, и чувствовал ли он уже, как вонзается в его внутренности острый и гладкий клинок, ощущал ли, как немеет позвоночник от удара пули? Видел ли мысленно, нет, не нас, на кого он махнул сейчас рукой, а других — тысячи лиц, которые вскоре должны были предстать перед ним, черных, лоснящихся от пота, освещаемых пламенем, обращенных к нему, в то время как кровь кипит в его жилах, и он бросает в эти лица: Будь что будет, пусть прольется кровь?