Роберт Уоррен - Воинство ангелов

А может быть, не было тогда в этой комнате ничего — лишь свет от лампы и суровый лик справедливости?

В тот же вечер лейтенант Джонс остановил меня в коридоре возле двери в гостиную.

— Ради любопытства, миссис Сиерс, — сказал он, — хотелось бы знать, вы за или против Законодательного собрания?

— Я согласна с мужем, — ответила я.

— Это значит, что вы против Собрания?

— Это значит, — твердо сказала я, — что я согласна с Тобайесом, то есть что избирательное право неграм должно быть предоставлено, но…

— Но что? — прервал он меня.

— Но никакого coup d’état [38] Переворота ( фр. ). происходить не должно. Справедливость должна быть установлена законным путем, должна…

Слова замерли на моих устах под его тяжелым, насмешливым взглядом.

— Забавно слышать такие рассуждения, — сказал он, — от маленькой негритоски, подстилки старика Бонда.

И когда я изумленно отпрянула, он, наклонившись ко мне, сказал:

— Тогда ты и поняла, видимо, что такое справедливость белых. И она пришлась тебе по вкусу, да?

— Ну и мерзавец же ты! — воскликнула я.

— Совершенно верно, мэм, — сказал он, пародируя раболепие черного слуги, — я мерзавец.

— Я велю мужу не пускать тебя в дом, — сказала я.

Лейтенант Джонс церемонно поклонился.

— Как будет угодно, мадам, — сказал он.

Ночью, лежа без сна в душной раскаленной тьме, глядя на спящего рядом Тобайеса, я спрашивала себя, есть ли на свете иная справедливость, кроме справедливости белых.

Голова моя металась на липкой подушке. О, на чьей же я стороне? — мучилась я, вглядываясь во тьму, залегшую за белой москитной сеткой.

И вдруг передо мной предстала давняя картина — взметнувшиеся вверх языки пламени, жестокая резня, и летучие мыши из джунглей кружатся и пищат в столбе света.

Я позвала Тобайеса. Повернувшись, я стиснула его плечо и стала трясти его, чтобы разбудить.

Он спросил, что случилось, и я ответила: так, ничего, страшный сон приснился.

А лето продолжалось с разговорами о малярии, грозами с залива и жарой. Почему-то переносить жару мне в это лето было особенно трудно. Тобайес даже предложил мне одной поехать в Массачусетс, в загородный дом его отца. Там будут морская прохлада, прогулки на яхте, его друзья будут мне очень рады, а отец полюбит меня. Но одно лишь воспоминание о волевом, значительном лице старика на портрете, о морщинках возле глаз, остром, как сабля пирата, носе и решительно выдвинутой вперед челюсти наполняло сердце холодным ужасом или чем-то очень похожим на ужас. И быстро взглянув на Тобайеса, я с внезапной прозорливостью сочувствия даже задалась вопросом: уж не таится ли в Тобайесе нечто от его отца?

Нет, и подумать о том, чтобы уехать одной, я не могла. Даже несколько дней его отсутствия по инспекционным делам мне и то трудно было выносить. А иногда после его возвращения я чувствовала, что он все равно не со мной, видела, что лицо его напряжено, озабочено, а мысли сосредоточены на докладе, который он должен составить за один вечер — о злоупотреблениях в суде, нерегулярной отчетности или трупе свободного негра, найденном где-нибудь в дельте с засевшей в голове пулей.

В июне Тобайес надолго уехал с инспекцией. Жара стала совсем уж нестерпимой.

Но мисс Айдел, пришедшая ко мне с визитом, казалась неподвластной жаре. Она сидела в дорогом синем, безупречно отглаженном платье с кипенно-белыми шуршащими кружевами на груди, устремив на меня безмятежно-голубой взгляд, прохладный, как дальняя даль; лед в стакане ледяного лимонада, который она держала в руке, тихонько побрякивал, а она сидела, возвышаясь над временем, превратностями погоды, судьбой и человеческим разумением.

Сет нездоров, сказала она, и я поняла, что уже несколько недель они не виделись. Он слишком много работает, сказала она.

— Вот Морган, например, — сказала она, — тоже много работает, но умеет и расслабиться.

Да уж, Морган Мортон, называвшийся теперь не полковник, а просто мистер, потому что армию он оставил, увлекшись бизнесом, расслабиться умел. Так и вижу его в моей маленькой гостиной со стаканом в руке. Или мчащимся в коляске с прекрасной, масть в масть подобранной гнедой парой — лошади цокают копытами по мостовой, идя безукоризненно четкой иноходью, красные спицы колес так и мелькают, в руках, затянутых в лайку, вожжи и хлыст с серебряной рукоятью, в петлице сюртука в еле заметную клеточку — розовый бутон, на голове черный цилиндр.

Да, Сет переутомился, говорила она, он так беспокоится об этом Законодательном собрании. Ну а Морган, конечно, очень рад, что Тобайес занял более умеренную позицию. Зачем будоражить людей? Моргану так приятно, что Тобайес согласился с ним.

Я подумала, как это одобрение огорчило бы Тобайеса, изо всех сил барахтавшегося, чтобы не увязнуть в этой серой зловонной трясине, когда все вокруг тянут тебя на дно.

И еще я вспомнила жесткий черный палец лейтенанта Джонса, упертый в черноту его щеки: причина в том, что никем иным бытья помогу. С моим-то лицом.

Неожиданно она стала натягивать перчатки. Ну, ей пора, сказала она. И пригласила меня назавтра на обед. Приходи, сказала она, так хочется развлечь бедненькую соломенную вдовушку.

— Бедняжка Мэнти, — сказала она, мимоходом чмокнув меня в лоб и погладив, как гладят ребенка, — бедняжка Мэнти, еще две ночи одна, без мужчины, ужас какой…

Я подняла на нее глаза и чуть не отпрянула от возмущения, понимая, как недостает мне выдержки, и злясь на себя за это, злясь на ее снисходительный тон. Но возмутила меня не только неуместность подобного замечания, для нее удивительная, потому что мисс Айдел в разговорах всегда избегала скользких тем и всего, что можно было бы счесть не совсем корректным, проявляя в этом даже некоторый пуризм, словно, не будь этой сдержанности, самый изгиб бедер, плавные линии талии, щедрая пышность ее груди могли быть неверно истолкованы.

Нет, возмутило меня выражение, подсмотренное мной сейчас на ее лице или мною домысленное, эта хищная плотоядность щек, разгоревшихся еле заметно от тока крови, нижняя губа, чуть припухлая, вялая, веки полуприкрыты, но не скрывают лазурной голубизны глаз, туманно посверкивающей из-под невинной чистоты век.

Выражение это было мимолетным и исчезло быстрее, чем тень от птичьего крыла, но оно задело меня, как тень той надвигающейся ночи, из недр которой, из глубины пресыщения она жестоко дразнила мое одиночество, и я мгновенно представила себе эту ночь: ее голова покоится на плече мужчины, а светлые волосы свешиваются, спутываясь с волосами Моргана Мортона, светлой бородой Германа Мюллера, волосами Сета и — нет, это невозможно! — с волосами моего отца. И в темной глубине сознания утвердилась картина: ее победно вскинутая голова, а рядом мой отец.