Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

— Да, Моисей? — телефонным голосом спросила Уна.

В это мгновение вполне мог бы ударить гром, но вода только монотонно шумела.

— Катерина где там? — хрипло произнес солдат и утерся. — Пусть собирается, надо дальше двигаться.

И посмотрел при этом на меня. Я расправила затекшие ноги, но не вставала.

— Дальше? — я подала голос. Мосс буркнул:

— Ну, не обратно же…

Тут Уна вмешалась:

— Ты видел Симона?

Мосс не отвечал.

Мне не пришло в голову сказать: «До свидания». Уна только чуть подвинулась, освобождая проход. Снаружи в лицо ударила вода. Прощай, благая и странная Уна… прощай!

Тент в джипе протекал, капало мне как раз на колени. Мосс плюхнулся на сиденье, с хрустом повернул ключ.

— Куда теперь, Мосс?

Мосс прилип к педалям, вцепился в рычаги и баранку, — не до разговоров ему было. Чокнутый: в такую погоду, ночью…

— Где ты был? Ты видел Симона?

Джип трясло, дорога почти не просматривалась — но мне показалось, что мы едем выше, в горы, и мне опять стало страшно.

— Мосс?

— Да угомонишься ты, женщина? — прорычал он. — И так не видно тут ни хрена, и ты еще нудишь! Забудь ты о Симоне, все, как будто не было его…

Я думала, что меня уже нельзя больше напугать, но эта холодная решимость — не злость, не гнев, не раздражение — а именно что холодная решимость, как будто Симона действительно никогда не было — она меня просто оглушила.

— Куда мы едем? Да что ты молчишь!

— В Аргентину, — проронил Мосс, и я поняла, что больше спрашивать не о чем.

Мы ехали без дороги несколько часов, наверное. Остановка была в каком-то совершенно заброшенном домишке — не знаю, кто бы тут мог жить, когда мы приехали, халупа была пуста и, кажется, давно покинута. При ней был сарай, Мосс загнал туда машину, и наутро с первым светом мы ушли в горы.

Шли вдвоем, без проводника. Это был поход, о котором и говорить нет сил — лютый холод и редкий воздух, злое солнце и один раз — удивительные звезды, на которые мне не хотелось смотреть и которые казались втрое больше из-за слез, сухая еда, негреющий огонь и довольно много боли — в сбитых ногах, в изодранных пальцах, в растянутых суставах. Мы почти не разговаривали — не до разговоров мне было в этом высоком поднебесном аду, и только когда на другой стороне гор показалось в долине что-то похожее на человеческое жилье — какой-то крошечный поселок, солдат остановился и сказал:

— Аргентина. Ну, как бы сестра, прощай.

— Прощай, Моисей.

— Там миссия, — сказал он, указывая в долину. — Доминиканцы. Они примут. А там сама разберешься.

Я кивнула.

Он повернулся и полез наверх — в ад.

А я спустилась с гор.

Никто никого не собирался губить.

Никто не заказывал приворотного зелья, не втыкал иголок в куклу, не плясал противосолонь.

Просто он двигался на сцене, пойманный в темноте золотым лучом, и сам золотой.

Музыка была, конечно, томная — на первый слух, а потом в ней отчетливо пробился, набрал силу ритм — как сердце. И, как сердце, плавился страстью этот юный, высокий, с прядью жестких черных волос, вынутой из гладкой прически — нарочно, чтобы притягивать взгляд.

Светло-смуглая кожа, глаза вспыхивают коротким проблеском, темные губы.

Я же видел их на материке, думал Келли, я же их сам вроде приглашал, но этого — не было, откуда же он?

Ничего, чтобы показать — ах, возьмите меня, вот я какой желанный, сладкий, томный…

Но другое — вот я, на лезвии, на кончиках пальцев, свет стекает по плечам, или это тело льется как жидкий металл, как пламя…

И вдруг текуче соскользнул в зал (жена мэра ахнула так, что услыхали все…), легкой стопой прошел между гостей, ни на что и ни на кого не обращая внимания. Не просто шел, танцевал каждой мышцей, и танец закончился, когда вздрогнули раскрытые веером ладони — у самого лица сраженного наповал управляющего.

В стакане стукнул лед — надо же, не растаял… времени не хватило? Как не схватил его за руку, не принял вызова? И все видят, все же видят, как приходит на это золотое лицо победная улыбка — пробивается сквозь ресницы, трогает рот …

Келли с места не двинулся до конца представления, но не замечал, что делалось, не слышал ни музыки, ни аплодисментов. Тони, официант, подошел узнать, не надо ли чего — посмотрел — и спрашивать не стал, принес еще минералки со льдом — умница…

Одна здравая мысль пришла в оглашенную голову управляющего: надо узнать все же, кто такой… надо посмотреть на него при свете дня. Когда не танцует, а, скажем, ест апельсин… что они там едят, эти мускулистые феи?

Помрачение помрачением, но за курткой пришлось зайти в контору, а на лестнице догнал Марча — очень кстати.

— Ох, Марч, вот это парни!

— Неплохие, да, — отвечал бесценный помощник и друг Эван. Глаза у него были лукавые. — Да. Особенно новенький их.

— Слушай, вот его, — Келли сглотнул, выровнял голос, — слушай, я бы его еще отдельно оставил, ведь это же просто черт знает что такое, какие чудеса делает…

Марч кивнул. Сам в эту сторону никогда не смотрел, был женат и двум дочкам отец, но друга осуждать — с какой стати?

— А он, между прочим, тебя внизу дожидается.

Келли ступеньку пропустил, споткнулся, оглянулся снизу:

— Как это? Дожидается?

— Ну да, — Марч весело скалился, ему-то головы не терять…

Келли тихонько выдохнул что-то — то ли Господа помянул, то ли другое, и ринулся к выходу.

Он в самом деле стоял там, в оконной нише — ночная тень, весь в черном. И, хотя роста был не маленького, все же взглянул на управляющего снизу вверх. Без суеты, как будто договаривались давно.

— Привет, я — Тераи, — звуки округлялись, перекатывались, как галька в волне. — Идем?

И пошли — как ни в чем не бывало, а идти-то недалеко, поначалу переговаривались будто бы о делах — о танце, и давно ли, и откуда родом, и что за имя…

Но дома, когда закрылась тяжелая дверь парадного, Тераи опустил на пол спортивную сумку — внутри звякнули колокольчики или другая какая его утварь, — и так же запросто, как смотрел, коснулся раскрытой ладонью — словно метку ставил. Сквозь плотный хлопок рубашки, сквозь тройной узел над сердцем прожег — о чем еще было говорить?

Не мягкий, но уступчивый, не жестокий — дерзкий до изумления, не мальчик, но и не взрослый — таким он оказался, и Келли знать не знал — за что ему такое? Почему? Они об этом никогда не говорили — Келли только думал, а Тераи, наверняка, и не помышлял. Он был жадный, рвался кверху, как бамбуковый росток. Обнимая его, прижимаясь щекой к животу или груди, Келли чувствовал прочнейшей лепки мускулы — непробиваемую броню.

Сам-то Келли с ним жадным не был. С жажды все начиналось, но она схлынула быстро, осталась новая, непривычная мягкость — вот, теперь буду так жить, любить Тераи — просто. Но просто — не получалось. И вовсе не потому, что Тераи был капризен, или ревнив, или непостоянен — как раз наоборот.