Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

— А я думал, тебе нравится… И разве ты мне платишь за это?

Келли задохнулся.

— Еще чего! Хватит и одной бляди, пара — это уже слишком!

— Тогда что случилось? Почему отвратительно?

Келли в растерянности смотрел на Тераи — что с ним? А со мной? С нами?

— Ты не поймешь, — сказал через силу. — Если сейчас не понимаешь — то все уже… А если бы понял — ты бы не сказал, что сказал. Я ведь не за это тебе плачу, у тебя контракт, мальчик, и там ничего… Но ты-то… ты меня купил, что же удивительного, что не возражаешь… Я и есть шлюха. А кто же еще? Все верно.

Бормоча что-то, оделся сам, принес Тераи его шорты и белую рубашку.

— Собирайся. Скутер-то один, не оставлять же тебя здесь.

Тераи взглянул — ни слова не сказал.

— Давай, — и Келли молчать бы, но не получалось, несло куда-то… удержаться только. — Отдых закончился. Мне надо в клуб.

Возвращались — Тераи еще держался, обнимал за талию, по-другому на скутере никак, но на причале руки снял — и больше уже не прикасались друг к другу. Келли был мрачен, Тераи выглядел не то чтобы растерянным — такого выражения нельзя было даже представить у него. Но, кажется, сообразил, что «порвалось ожерелье», и от того, что не знал, что делать — и надо ли? — от этого и попрощался весьма непринужденно, и пошел с причала легкой походкой — куда? Ночевал где-то в городе, и слава Богу — Келли не вынес бы его рядом, хорошо — хоть это почуял, безмозглое создание… Вот как обернулось — слова, под солнцем сказанные едва ли не в шутку, к ночи въелись клеймом, отчетливее охранных узлов, жарче прикосновения бесстыжей его руки.

Тераи, Тераи!

Разве виноват, что золото твое — не годится? Разве ты виноват, что этой боли не знаешь — я и сам-то только сейчас…

Говорил сам с собой, оправдывал его, вспоминал ясное лицо, звучный голос — но это же правда, Келли! — и ненавидел. Ничего нельзя было поделать, сказано же — не останется тебе радости.

И, уж конечно, ничего нельзя было поделать с самим Тераи. Бесчувственный — да, но в контору явился, улыбаясь дерзко, и сумку поставил у дверей: скажешь слово — уйду, скажешь — останусь. С тобой останусь. Что ни выбери — я победил.

Но Келли не выбирал ни любовь, ни гордость.

Он тоже улыбался — совсем легко это оказалось, и с цифрами в руках как дважды два доказал, что контракт его — самый лучший сейчас из возможных, а истекает только через шесть месяцев, и все будут счастливы видеть «солнечного Тераи» три вечера в неделю…

Ах, как вздохнул свободно — только вздохнул, но и этого довольно… Потянулся коснуться, отметить снова, но Келли не позволил. Убрал руки, поднялся из-за стола.

— Ну, нет, — сказал, и горечью этой ничуть не обжег губы, — не это, мальчик. Этого — нет в контракте.

На пляже было свежо — март, осень. Келли щурился на рябую волну, прятал подбородок в колени. Мышцы давно свело, но распрямиться, разжать пальцы, уйти…

Не шевелился, гадал — добьет прибоем… или нет… а еще песочком источит…

Нужно было идти в клуб. Но не хотелось. Вчера какой-то придурок запустил камнем в Сиду. Охранник замешкался, выскочил — пальнул в воздух, ну и что?

А у Сиды лицо разбито. Глаза бы не глядели.

Прибой лизнул кроссовку, просочился под ярлычок. Келли подобрал ногу, охнул: ну, сколько можно медлить, Матерь Божья? Надо идти.

Надо.

Марч стоял на улице и, склонив голову к плечу, рассматривал фасад. Келли прикусил губу. Ай да Марч! Аккуратненько напустил на Сиду флаг Содружества. Атласное полотнище выглядело странно под сплетенными вязью газовыми трубками, однако же…

— Как он в свет не попал, — пробубнил Марч, не здороваясь.

— Угу, — буркнул Келли. — Я ему и за Сиду яйца оторву.

— Когда найдут. И — если.

Келли пожал плечами. Хренов городишко Хобарт, ломать мастер а … ведь свет и Сиду заказывал на материке…

— Ладно, — сказал он. — Что с ублюдка возьмешь? Сегодня, Марч, мы открыты. С десяти, как всегда.

Сначала рылся в прошлогоднем ежедневнике, выпотрошил визитницу, пересмотрел пометки на старом календаре. Номера Ванессы не нашел. Ругаясь в голос, вспомнил — сам же вычеркивал, искоренял, как будто это что-то означало. Вот, только одно и означает — когда забылась чепуха и человек нужен для дела — изволь связываться через пятое на десятое… через задницу все…

Позвонил Лансу в агентство, того не было на месте, оставил сообщение. Ну вот, теперь еще и обойдется втридорога. Ланс своего не упустит. Черт, сто раз черт и тысячу раз!!! Суки! Сволочи! Трусы!!!

Все-таки после звонка полегчало. Ванесса приедет, все будет путем. Келли думать не хотел, что ей скажет, и как она посмотрит, и куда вздумает ходить гулять — а нечего гулять, пусть работает…

Просмотрел программу на сегодня. Дэф — ладно. Этот станцует что угодно… хоть похоронный марш. Райские птицы Рио… нет уж, это отменим… Посмотрел, что пришло с утренней почтой: сестры Мадзарелло — Боже милый, ну и буфера! — предлагали послужной список и жаждали поразить хобартцев танцем живота. Живота… как же… подождут. Подписал к оплате счет за дубовую панель (поморщился, представляя, как будет подписывать счетище за Сиду). Прикусил колпачок ручки, и с этой повадкой бывшего курильщика замер вдруг.

Нет, не увидел ничего.

Просто затосковал.

Сидел в удобном кресле — все тут было удобное, для себя старался, — распустив безвольно ладони, морщась, с пластиковой ерундовиной в углу рта.

Одна и та же была всему причина — и что порт Хобарт за окном, и Ванесса, и то, что не может закурить.

Сида.

Успел уехать, ноги унес — и что?

Проскочили с Дихи буквально в последний момент, и в дурном этом угаре орали друг на друга всю дорогу — очень уж стыдно оказалось вот так выживать — во что бы то ни стало. Потом, правда, малый наглотался пилюлек «от стресса», по крайней мере, уже не спорил… Так и пер его, считай, на себе, полуобморочного… И ошалевшая от чумовых суток девица за стойкой переспросила — подальше? Сидней, Австралия — устроит? Еще дальше? Оттуда — куда угодно, например — Порт-Хобарт…

А потом здесь уже телевизор включил — и увидел… Город. Танки. Разбитое здание. Военные патрули. Пожары. Первая мысль была — «А он? Он — там?» Тогда курить и бросил, потушил сигарету — последнюю. Снова закурить не смог… Удивлялся поначалу, потом злился, бесился в никотиновой ломке — но перехватывало дыхание от дыма, и все тут.

Когда Ванесса, ласкаясь, назвала мастером… Лежал подле нее, ни вздохнуть не мог, ни пошевелиться — с картона напротив Сида глядела презрительно: неправда это, притворство, сам знаешь. А Ванесса все гладила, шептала свое, вот и взорвался, взбесился. Сбросил ее руки — наотмашь по пальцам, орал, мол, мастер — это платный ебарь, она в ответ — а ты-то кто, думаешь, не знаю? Да еще и полупедик! И пошло тут — с визгами и оплеухами, с дрянью и бранью, а Сида усмехалась, потому что вот это уж была чистая правда. Не то чтобы через край стыдная, какой уж есть, — но другое было горше.