Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

— Понял, понял, — мастер посмотрел на Келли искоса, но без злобы или обиды. — Вот что, парень… Сразу скажу, чтобы без недоразумений — ни завтра, ни послезавтра Сиды… хе, Си-ды… у тебя не будет. Вот, спросить забыл — чья работа, кто ее делал?

— Ванесса ван Шпренглер, — отвечал ошарашенный Келли, — знаешь такую?

Ник пожал плечами: то ли да, то ли нет.

— Неплохо, — все-таки вытащил сигарету, сунул в рот. — Да. Рисунок хороший, стекло… Но раз испорчена — то не без причины. Неправильно что-то с твоей красавицей. Подумать надо… Так где у тебя можно курить?

— Там, — управляющий махнул рукой, — скамеечка, видишь?

В парадном околачивался осторожный Марч, без слов вопрошал — как, быть или не быть?

— Ну и дед… Думать он будет … Марч, присмотри за ним. Я домой пойду, ночь не спал, совсем никакой.

Келли снилась погибель. Жестокий был сон и беспросветный. Один смертный ужас, — знал, что убивают… Мокрая подушка рассыпалась землей, простыни обжигали холодом спину, живот, ладони. Умереть в том сне Келли не мог, только умолял — не надо! И проснуться не мог — наяву все кружилось и рушилось, осыпая лицо осколками, ледяные пальцы разжимали челюсти…

— …!

Это был не его голос, и Келли не разобрал слов. Не до того ему было — глотнул какой-то горькой, вяжущей, кислой дряни, от которой свело диафрагму.

— Вот незадача. Давай еще раз.

— Кто…

— Да это я, Микаленич. Пей, парень, это аспирин. Все равно, тебе пить надо. Марч уже за врачом побежал. Ну, постарайся.

Но Келли не стал пить. Его опять накрыло сверху жаром, снизу — холодом, пошло мешать слоями… Микаленич — убийца, Марч — предатель, какой врач, ведь он уже умер, должен был умереть — страшной смертью, так сказала Сида…

А тут и Сида пришла за ним, лицо закрыто наполовину, села на постель. Келли не позволил ей откинуть покрывало — что ты, там ведь грязь, кровь, могила… Калифорнийский грипп, пневмония, ломким голосом шелестела Сида. Ничего, отвечал кто-то с чертовски знакомым мягким выговором, я уже переболел. Но все равно, глобулин… и подержите вот здесь.

Укол в плечо, нечем дышать, волна горячего пота, липкие губы, тишина.

— Ну вот, и ничего не умер, — старый Микаленич вошел по-хозяйски, он и в больнице не смущался. — Вот и гостей ему разрешают!

Келли повернул голову. Лихорадка высосала его до бледно-желтого цвета, порвала губы трещинами, и говорить в полный голос он еще не мог. Но все-таки две недели прошло, и ясно было, что управляющего не понесут хоронить. Микаленич поставил на стол бумажный пакет с яблоками. Сверху снял одно, пурпурное, с глянцем — положил на постель, под руку Келли. Тот накрыл яблоко ладонью, но пока молчал, даже не поздоровался. Он смотрел на Ника, как глядят в огонь — рассеянно и сосредоточенно одновременно, не вспоминал — все помнил, и витраж, и ссору, и голос, протянувшийся над бредом. Но это было теперь словно за матовым толстым стеклом, разбивать же его Келли не собирался. Сил не было.

Ник, устроившись на высоком табурете, поймал этот взгляд и положил руку на тощие пальцы управляющего.

— Все в порядке. Слушай, Келли, мальчик, ты ешь. Это мои, у меня сад, — сад был далеко-далеко, за светло-серыми стенами больницы, под солнцем. — Все у тебя хорошо. Красавица твоя, Сида, лучше прежней. Я бы, может, и еще постарался, но тогда надо было б нам разговаривать, это долго. Вдобавок ты еще вздумал коньки отбрасывать, да? Потому уж не обессудь: как понял сам, так и сделал.

Келли кивнул. Как понял — не все ли равно отсюда? Накатил яблоко на цветастое покрывало, подумалось: лежал бы под этим веселеньким ситчиком — с перекошенным, черным от удушья лицом… Нет. Теперь уже — нет.

Яблоко оказалось правильное, с хрустом и звоном. Защипало губы, мягко перехватило горло. Келли прикрыл глаза, жевал сладкое, незапретное — оживал, оторваться не мог. Пока он ел, Ник потихоньку ушел. Приходил сказать доброе слово, оставил вот яблоки — что еще? О чем бы им говорить долго — о Сиде? Чтобы снова встало поперек света все, чего не изменить и не отменить? Келли глубоко вздохнул, в груди отозвалось с хрипом, но уже без боли. Без боли, так. Сида свое получила — провела по темной дорогое, что там было, чем откупился — но отпустила ведь.

Переждал вдох-выдох — не навалится ли кашель — и потянулся за еще одним яблочком от Ника.

Три дня спустя Марч потихоньку от врачей принес на сверку ежемесячный отчет, и Келли окончательно вернулся на круги земные. Оказалось, что клуб не работал три дня, и еще за три дня почему-то не было выплат персоналу.

— Ну, ладно один день, — Келли тыкал ручкой в график, — это мы все были в отпаде… А три-то почему?

— Работал Ник.

Келли остро взглянул на помощника. Марч был почтительно серьезен.

— Ох. Ладно. Не окошко стеклить, понял. Хоть фотку бы принес… ну, теперь уж не суетись, через неделю выйду, сам погляжу. Но это что — почему за эти дни выплат нет?

— Ты болел.

— Я уже три недели болею.

— Ты… совсем плохой был.

Келли швырнул график на постель.

— И что с того? Марч, да тебе детский сад доверить, а не клуб! Шесть дней убытков, черт, черт! Ты же отлично знаешь, сколько мы должны, за аппаратуру еще, теперь Нику… Господи, вот послал ты мне работничка!

— Насчет Ника — не знаю, он сказал, что сочтетесь через Ланса, я ему не платил. А за аппаратуру половину долга я вчера перевел, как договаривались.

— Ох, молодец. Хоть что-то. Но выплат-то какого черта нет? Вы все-таки работали или что?

— Келли, да работали, люди только сами от зарплаты отказались…

— Ничего себе! Эй, погоди…Да вы… небось на похороны скидывались, идиоты хреновы?

Марч покачал головой.

— И что ты корчишь из себя, Келли? Тебе не стыдно?

Келли исправил суммы, подписал отчет и вздохнул:

— Стыдно, Марч, а что делать? А вот возьми я да умри все-таки? Подумать страшно, во сколько бы обошелся мой хладный труп…

— Да я уже прикидывал, — невозмутимо отозвался Марч. — Гроб, свечи, служба…

— Вот уж я без этого бы обошелся…

— Цветы…

— Розы, угу. Только не красные.

— Арабия, знаю. Креп…

— Это на кой?

— Зеркала занавешивать. Всю стену. Так положено. Поминки, перевозка, землекопы… Ну, и минус еще один полный рабочий день. Стоял бы твой гроб в холле, весь в этих чертовых розах… и пол-Хобарта пришло бы прощаться! Келли, сукин ты сын, да ведь о тебе никто плохого слова не скажет!

— Не могу, — Келли простонал в полотенце, хрипло захохотал, — либо хорошо, либо ничего? Марч, да я ведь живой еще! Ладно. Вот что я тебе скажу: не умеешь ты устроить мне правильные похороны. Музыку забыл.

Марч развел руками.

— Симфонический оркестр? Можно прямо из Сиднейской оперы, для тебя не жаль…

— Размахнулся! Всего-навсего народный квартет.