Мелани Бенджамин - Госпожа отеля «Ритц» [litres]

Когда к ней вернулось чувство реальности, Джали рядом не было. Но душный маленький кабинет внезапно наполнился коридорными и горничными, которые аплодировали и поднимали тосты за истинную любовь; Реноден сиял, как гордый отец.

Клод прижал Бланш к себе, сильно и властно обхватив за талию, а она уткнулась лицом в его грудь, смущенная, но довольная. И ослепленная жгучей романтической театральностью происходящего. В своей добровольной слепоте она многого не разглядела – но это Бланш поняла значительно позже.

Тогда ей казалось, что она четко видит свое счастливое будущее.

В Париже, волшебном городе, который она не хотела покидать, который околдовал ее. В Париже, с Клодом, ее Клодом – она называла его так, сама не зная почему. С ее рыцарем в сверкающих доспехах, ее Дон Кихотом, сражающимся с ветряными мельницами и принцами.

Что бы ни случилось дальше, это не омрачит их счастья. Она верила в это так же искренне, как в галантность французов.

Верила напрасно.

Осень 1941 года

Впервые за время их брака Клод колеблется, уходя от жены ночью. Наверное, дело в тех девяти месяцах, что они провели в Ниме… Вдвоем, как обычные муж и жена; без обслуживания номеров, без веселых, изысканных сплетен, без ночных вызовов от сексуальных герцогинь.

Когда в первый раз зазвонил телефон, Клод сомневался; невинный взгляд жены вселил в него тревогу. Но он все же откликнулся на зов; в конце концов, он сам спровоцировал это свидание. В защиту Клода нужно сказать, что он не мог предугадать исхода той первой, судьбоносной встречи; он понятия не имел, в какие глубокие, запутанные, длительные отношения она его вовлечет.

Он лишь испытывал благодарность, потому что впервые после оккупации, после позорного отказа от борьбы чувствовал себя мужчиной. Французским мужчиной.

На следующий день после возвращения Аузелло из Нима в отель «Ритц» их посетил («исключительно из вежливости», – сказал он, самодовольно улыбаясь) полковник Эрих Эберт, типичный нацист. Коренастый и мускулистый, он носил коротко подстриженные белокурые волосы и усы.

– Я много слышал о вас, месье Аузелло, – сказал он, располагаясь в кресле в их люксе, хоть они и не предлагали ему сесть. Клод засунул руки в карманы брюк и мысленно дал клятву. Он никогда не пожмет руку немцу. Он будет обращаться с нацистами вежливо, как подобает директору «Ритца», и выполнять их приказы, насколько это возможно с моральной точки зрения. Он не станет открыто протестовать, не станет подвергать опасности ни служащих, ни мадам Ритц, ни, самое главное, свою Бланш.

Но он не будет пожимать нацистам руки.

Полковник Эберт, к счастью, сделал вид, что ничего не заметил. Бланш поспешно сунула нижнее белье – она как раз распаковывала чемоданы – в комод и тоже села. Она была бледна, но спокойна. Вынула из пачки сигарету «Голуаз» и, как только немец полез в карман за зажигалкой, сама быстро зажгла спичку. Немец с коротким смешком убрал зажигалку.

– Я рад, что вы говорите по-немецки, господин Аузелло, – продолжал Эберт. – Жаль, что я не говорю по-французски. Насколько я могу судить, у вас способности к языкам.

– Вы так считаете?

– Да. – Полковник достал из атташе-кейса пачку бумаг. – Это ваше досье. Мы знаем о вашем участии в Первой мировой и о том, что вы командовали гарнизоном в Ниме. Мы восхищаемся вашим поведением во время всеобщей забастовки здесь, в Париже. Мы не смогли бы найти лучшего директора для «Ритца», поэтому мы рады, что вы вернулись и продолжаете работать здесь.

– Спасибо. – Клод с трудом выдавил из себя ответ; он был вынужден благодарить немца за то, что тот позволил ему продолжать работу!

– Во всяком случае, пока, – продолжал Эберт, хватая одну из сигарет Бланш; она уже открыла рот, чтобы возмутиться, но поймала взгляд Клода и закрыла его. – Скоро прибудет генерал фон Штюльпнагель. Он может внести кое-какие коррективы. Так что… посмотрим.

Полковник пожал плечами, как будто карьера и жизнь Клода были не стоящими особого внимания мелочами.

– Еще кое-что. – Эберт поднял страницу, на которой угрожающе черными чернилами значилось: «Еврейское влияние». – «Ритц» славится своим гостеприимством, но мы больше не позволим евреям злоупотреблять им. Пусть остаются в своих лачугах. Здесь они больше не желанные гости. И мы рады, что в вашем отеле их всегда не очень жаловали. Вы ведь родились в Америке, не так ли, фрау Аузелло?

Клод, с трудом поспевая за резкой сменой темы разговора, взглянул на жену; она сделала несколько коротких затяжек.

– Да.

– Откуда вы так хорошо знаете немецкий? – Эберт достал еще одну пачку бумаг (ее досье, – предположил Клод) и потряс ею перед Бланш. – Вчера вы произвели на моих солдат сильное впечатление.

– Я говорю по-немецки и по-французски. И немного по-итальянски. У меня способности…

– Где вы родились в Америке?

– Кливленд, штат Огайо.

– Я был в Америке один раз.

– Да? Как мило.

– Четвертого июля я ехал на поезде из Чикаго в Нью-Йорк. Увы, я так и не увидел ваших знаменитых фейерверков.

– Очень жаль, но я не удивлена.

– О, вы знаете эту часть страны?

– Да. Как я уже сказала, я родилась в Огайо. – Бланш перекинула руку с сигаретой через спинку кресла. Она снова затянулась и задорно посмотрела на Эберта. Как будто она была кошкой, а он – мышью. – Из окна того поезда вы могли бы увидеть мой дом. По ночам я часто прислушивалась к стуку колес. До тех пор, пока мы с семьей не переехали в Нью-Йорк. Наверное, именно там развились мои способности к языкам. Наши соседи, как я теперь понимаю, говорили по-немецки. По-моему, они родом из Мюнхена.

– Какое приятное совпадение. Надеюсь, от них вы узнали кое-что о наших обычаях.

– Я питаю слабость к шницелю, если вы об этом.

Эберт рассмеялся (по правде говоря, Клод тоже чуть не рассмеялся); он собрал свои бумаги, засунул их обратно в кейс, резко отдал честь и ушел, заверив, что они будут часто видеться в будущем.

Как только за полковником закрылась дверь, Клод схватил Бланш за плечи; он хотел встряхнуть ее (он был взбешен ее беззаботностью, но в то же время восхищался женой). Но вместо этого яростно прижал ее к груди, как будто так мог защитить свою Бланшетту от зла, окружающего их. В конце концов, однажды он уже спас ее.

Но даже Клод сомневался, что сможет сделать это снова, учитывая обстоятельства.

– Ты идиотка! – прошептал Клод. – Прекрасная идиотка! Ты ведь дразнила его…

– Он этого не понял, – хихикнула Бланш. – Боже, ты был бледен как привидение, когда он меня допрашивал. Хорошо, что он не смотрел на тебя! – Она перестала смеяться и испустила тяжелый прерывистый вздох. Бланш не была такой сильной, какой иногда казалась; Клод всегда помнил об этом.