Джон Чивер - Исполинское радио

Виктор был малый покладистый, но себя не забывал. Прожив восемь лет под башмаком у мистера Хазерли, он однажды пришел и заявил старику, что недоволен платой, которую получает. Старик искусно притворился изумленным, оскорбленным в своих лучших чувствах. Он повел Виктора к своему портному и заказал ему четыре костюма сразу. Через несколько месяцев Виктор опять пришел с жалобой — в этот раз на неопределенность своего положения.

Старик ответил, что Виктор напрасно торопится и что он как раз собирался через неделю-другую поручить ему сделать доклад на правлении. Виктор ничего подобного даже не ожидал и был более чем доволен. Он испытывал живейшую признательность к мистеру Хазерли. Вот что значит Америка!

Он старательно готовился. Он читал свой доклад вслух старику, и тот учил его, когда повышать голос, когда понижать, на кого смотреть, чьего взгляда избегать, в каком месте стучать кулаком по столу, а в каком — налить себе воды из графина. Они обсуждали вместе все — вплоть до костюма, который Виктору следует надеть для доклада. А за пять минут до собрания мистер Хазерли выхватил у Виктора папку, хлопнул дверью и сделал доклад сам.

К концу этого многотрудного дня мистер Хазерли вызвал Виктора к себе в кабинет. Было начало седьмого; секретарши заперли свою чайную посуду в шкафчики и разошлись по домам.

— Простите меня за доклад, — прохрипел мистер Хазерли, и Виктор заметил следы слез у него на лице. Старик сполз с высокого стула, на котором обычно сидел, чтобы придать себе более внушительный вид, и принялся расхаживать по кабинету; этим он как бы подчеркивал доверие, которое он испытывает к Виктору, интимный характер своего отношения к нему.

— Впрочем, я не затем вас позвал, — продолжал он. — Я хотел рассказать вам о своей семье. Нет ничего хуже семейного разлада! Моя жена, — эти два слова он произнес с отвращением, — женщина глупая. Часы, когда мои дети доставляли мне хоть какую-то радость, я могу сосчитать по пальцам. Впрочем, может быть, всему виной я сам, — сказал он, явно этого не думая, — словом, я хотел просить вас помочь мне с сыном, с Джуниором [7] Junior - младший (англ.); так в американских семьях иногда зовут сыновей. . Я воспитывал его в уважении к деньгам. Мальчиком, до шестнадцатилетнего возраста, он и полуцента не получал от меня даром — все должен был заработать! Следовательно, не моя вина, если он совершенно не умеет обращаться с деньгами. А он не умеет, и я более не намерен возиться с чеками, которые он подписывает направо и налево. Я человек занятой, как вам известно. Я хочу, чтобы вы сделались деловым советчиком моего сына. Я хочу, чтобы вы оплачивали его квартиру и хозяйственные расходы, платили за него алименты, платили его прислуге и раз в неделю выдавали ему карманные деньги.

На какой-то краткий миг Виктор прислушался к голосу здравого смысла, который говорил ему, что у него только что перехватили почетное, ответственное задание и теперь взваливают на него какое-то дурацкое дело; что, по всей вероятности, слезы-то были притворные; и что неспроста разговор этот ведется с ним сейчас, когда они одни в опустевшем здании, при угасающем свете дня. Впрочем, новорожденный скептицизм Виктора не устоял перед обаянием мистера Хазерли и тут же растаял.

«Мистер Хазерли просил меня сообщить...», «Я по поручению мистера Хазерли», «Мистер Хазерли...» Виктор чувствовал, как собственный его голос становится гораздо внушительнее, произнося это имя. Удобная и красивая сорочка, манжеты которой он сейчас теребил в нерешительности, была подарена ему мистером Хазерли. Благодаря мистеру Хазерли он ощущал себя представителем делового мира, и порвать с этим источником влияния было бы для Виктора равносильно смерти. Он молчал.

— А за доклад— простите, — повторил старик. — В следующем году доклад будете делать вы. Даю слово.

Он вздернул плечами, показывая, что с этой темой покончено.

— Приходите завтра в клуб «Метрополитен» в два часа дня, — весело сказал он. —Я там завтракаю с Уорденом. Я покупаю все его акции. Это займет не много времени. Я надеюсь, что он придет со своим адвокатом. Вызовите его адвоката с утра и посмотрите, в порядке ли у них бумаги. Задайте ему жару. Вы это умеете. Вы сделаете очень большое дело для меня, если займетесь моим сыном, — сказал он с одушевлением.— Смотрите же, берегите себя, Виктор! У меня ведь никого, кроме вас, нет.

На следующий день, после завтрака, поверенный мистера Хазерли явился в клуб «Метрополитен» и отправился с ним на квартиру к Джуниору. Сын мистера Хазерли был плотный мужчина, старше Виктора по крайней мере лет на десять; он, казалось, примирился с тем, что у него отбирают источник доходов. Он назвал мистера Хазерли «папой» и уныло протянул ему пачку неоплаченных счетов. Втроем — мистер Хазерли, Виктор и поверенный — рассчитали доходы Джуниора, его долги, приняли во внимание алименты, которые ему приходилось выплачивать, и определили необходимую сумму на расходы и на карманные деньги, за которыми он должен будет являться каждый понедельник утром в кабинет Виктора. С Джуниором расправились в какие-нибудь полчаса.

Каждый понедельник он являлся за карманными деньгами к Виктору и представлял ему свои хозяйственные счета. Иногда он задерживался у него в кабинете, чтобы поговорить об отце, озираясь, словно боялся, что его подслушивают. Мельчайшие подробности, касающиеся образа жизни мистера Хазерли, — и то, что он брился иной раз трижды в день, и то, что у него было до пятидесяти пар обуви, — все это живо интересовало Виктора. Но старик требовал, чтобы аудиенции были как можно короче.

— Скажите ему, чтобы приходил, брал деньги и уходил, — говорил старик. — Дело есть дело. Вот чего Джуниор не хочет понять.

Между тем Виктор повстречался с Терезой и стал подумывать о женитьбе. Ее звали Тереза Мерсер; ее родители были французы, но сама она родилась в Соединенных Штатах. Она рано осиротела, и опекун поместил ее в захолустную школу-интернат.

Кто не знает этих интернатов? Наступает рождество, и директор передает свои права учителю гимнастики, а сам уезжает куда-то. В феврале происходит авария с котлом, замерзают трубы. К этому времени наиболее заботливые из родителей переводят своих детей в другие школы, и к весне в пансионе остается только двенадцать-тринадцать человек. Парочками и в одиночку они бродят по участку в ожидании ужина. Всем им давно уже ясно, что пансион находится при последнем издыхании, но с наступлением тягучей и ненастной весны это чувство близкого конца становится еще острей и невыносимей.

Из кабинета директора доносятся раздраженные голоса: это учитель латыни грозится подать в суд за то, что ему не платят денег.