Джон Чивер - Исполинское радио

Запах из окна кухни напоминает, что сегодня на обед опять капуста.

Вот уже распустилось несколько желтых нарциссов, свет все неохотней уступает вечерней мгле, папоротник начинает зеленеть, и казалось бы, все говорит заброшенным детям: «Погодите, все радости впереди». Но дети в глубине души подозревают, что и нарциссы, и малиновки, и вечерняя звезда — всего лишь неудачная попытка заставить их позабыть о неприкрытом ужасе бытия.

Затем подъезжает автомобиль. «Меня зовут миссис Хьюберт-Джоунс, — высовывается из машины женщина, — я приехала за своей дочкой...» Терезу обычно брали самой последней, и эти часы томления, казалось, оставили на ней свой отпечаток на всю жизнь. В ней было что-то от обиженной девочки, и это придавало ей своеобразную прелесть.

В ту зиму Виктор отправился во Флориду с мистером Хазерли, чтобы водружать зонт и играть с ним в карты на пляже. Там-то он и поведал старику о своем намерении жениться. Старик громко негодовал. Виктор стоял на своем.

Однажды вечером, когда они уже вернулись в Нью-Йорк, старик пригласил Виктора прийти к нему с Терезой. Он радушно поздоровался с ней и представил ее миссис Хазерли — худенькой, робкой женщине, которая почему-то все время закрывала рот рукой. Старик походил-походил вдоль стен комнаты и исчез.

— Все хорошо, — шепнула миссис Хазерли, — он пошел за подарком.

Через несколько минут он вернулся и надел на великолепную шею Терезы ожерелье из аметистов. Теперь, когда старик признал Терезу, он, казалось, радовался предстоящему браку. Разумеется, все дела, связанные с устройством свадьбы, решал он. Он же указал, где им следует провести свой медовый месяц; он же снял и обставил для них квартиру — так, между делом: после завтрака с нужным человеком и перед отлетом в Калифорнию у него оставался часок-другой свободный. Тереза, так же как и ее муж, ничуть не возражала против вмешательства мистера Хазерли в их жизнь, и, когда у них родилась девочка, она сама придумала назвать ее Виолеттой — в память этой святой женщины, покойной матушки мистера Хазерли.

В те времена супруги Маккензи и гостей принимали обычно по указке мистера Хазерли. Он вызывал Виктора к себе в кабинет, говорил ему, что следует устроить вечер, и сам назначал день. Он же заказывал вина и закуски и составлял список гостей, имея в виду деловую и светскую карьеру четы Маккензи. Сам он грубо отклонял приглашение на вечер, но неизменно являлся, еще до гостей, с букетом цветов, таким огромным, что его самого за ним почти не было видно. Он следил за тем, чтобы Тереза ставила цветы в подходящую вазу, и шел в детскую, и там прикладывал Виолетте к ушку свои часы. Он обозревал комнаты, переставлял лампы с места на место, сдвигал пепельницы, поправлял шторы. Начинали собираться гости, но Хазерли и не думал уходить. Старика все знали, и всякому было лестно с ним поговорить. Он ходил по комнате, следил, чтобы гостям вовремя подливали вина, хлопотал вокруг стола и присматривал за прислугой. В анекдотах, которыми Виктор иной раз потчевал гостей, чувствовалась большая режиссерская работа, проделанная стариком.

Он всегда уходил последним. Когда все гости разойдутся, он успокаивался, и они втроем за стаканом молока обсуждали прошедший вечер. Старик приходил в веселое настроение — враги не узнали бы его, если бы могли видеть его в такую минуту! Он смеялся так, что по щекам его текли слезы. Иногда он снимал ботинки. Только здесь, в этой небольшой комнате, он и мог чувствовать себя непринужденно. Однако вряд ли мистер Хазерли забывал хоть на миг, что эта молодая пара никакого, по существу, к нему отношения не имеет и что только горькое разочарование в собственной семье заставило его создать для себя эту вторую, искусственную жизнь. Наконец он поднимался с кресла. Тереза поправляла ему галстук, смахивала крошки со смокинга и наклонялась для поцелуя. Виктор подавал ему шубу. Они прощались нежно, как родные.

— Берегите себя хорошенько, — бормотал старик. — Кроме вас, у меня никого нет.

Однажды, после очередного вечера у Маккензи, мистер Хазерли умер ночью, во сне. Хоронить его повезли на родину, в Вустер. Семья, очевидно, хотела скрыть время и место похорон от Виктора, но он без труда все разузнал и вместе с Терезой явился в церковь и оттуда проследовал на кладбище. Старая миссис Хазерли и ее незадачливые дети сгрудились над могилой. Они вряд ли и сами могли разобраться в той мешанине чувств, которую испытывали во время погребения.

— Прощай, прощай! — крикнула миссис Хазерли тусклым, невыразительным голосом и поднесла руки ко рту — привычка, от которой она так и не могла избавиться, несмотря на то, что покойный приходил из-за этого в бешенство и готов был ударить ее.

Если подлинное горе является привилегией, то этой привилегией в полной мере обладали Маккензи. Они были раздавлены. Когда умерли родители Терезы, она была так мала, что об этом горе у нее не осталось сколько-нибудь отчетливых воспоминаний, а родители Виктора — кто бы они ни были — умерли несколько лет назад, то ли в Англии, то ли в Шотландии. И вот у могилы Хазерли оба, казалось, переживали какое-то давно копившееся горе; казалось, в этой могиле они хоронят больше, чем одного старика.

Дети мистера Хазерли не разговаривали с Терезой и Виктором. Маккензи даже не были упомянуты в завещании. Примерно через неделю после похорон правление избрало сына покойного мистера Хазерли президентом фирмы, и новый президент ознаменовал свое вступление тем, что прогнал Виктора. Из года в год ему ставили в пример этого трудолюбивого чужака, поэтому не удивительно, что он испытывал к Виктору глубочайшую неприязнь.

Виктор нашел другую работу, но былая близость с мистером Хазерли оказалась помехой в его деловой карьере. У старика было много врагов, и Виктор унаследовал их всех до единого. Он проработал немногим больше полугода и был вынужден уйти. Затем он нашел себе другую работу — временную, как он говорил себе, пока не подберет что-нибудь получше. Однако ничего не подвертывалось. Им пришлось отказаться от квартиры, нанятой для них еще мистером Хазерли, а мебель продать, и теперь они кочевали с места на место. Впрочем, нет смысла описывать все неприглядные комнаты, в которых они ютились, и рассказывать о различных работах, которые перепробовал Виктор. Попросту говоря, чете Маккензи пришлось туговато, и на некоторое время мы теряем их из виду.

Следующее действие происходит в предместье Питтсбурга, на благотворительном вечере в пользу американской скаутской организации для девочек. Гости пришли в смокингах. Устроители сняли для бала большое помещение Солсбери-холла в надежде, что люди из любопытства раскошелятся и станут покупать двадцатипятидолларовые билеты. Роль хозяйки на балу играет миссис Браунли, вдова стального магната. Дом принадлежит ей и тянется на полмили вдоль одной из гор Аллеганского хребта. Солсбери-холл — замок, вернее, несколько замков и особняков, собранных воедино. Тут есть и башня, и бойница, и подземелье, и ворюга — точное воспроизведение ворот в Шато-Гайяр. Камни и дерево для Большого дома, равно как и латы, украшающие его вестибюль, привезены сюда из-за океана. Хозяевам Солсбери-холла пришлось столкнуться с рядом неразрешимых проблем — непременных спутников всех построек подобного рода. Прикоснитесь к любой кольчуге в оружейной— и ваши пальцы будут в ржавчине, а копия фрески Мантеньи в бальной зале обезображена отвратительными пятнами сырости.