Джон Чивер - Исполинское радио

— С праздником, Чарли.

— Какой же это праздник для меня? — ответил Чарли. — По-моему, рождество — самое грустное время. Я ничего не говорю про жильцов, тут народ щедрый и все дают чаевые, но, понимаете, я живу один, в номерах, никого-то у меня нет — ни семьи, ни родных,— так что мне этот праздник не в праздник.

— Бедный Чарли, — сказала миссис Хьюинг. — Вот и у меня нет семьи. Оно вроде тоскливо одному, верно?

Миссис Хьюинг свистнула своим собачонкам и прошла вместе с ними к себе, а Чарли спустился на первый этаж.

Было тихо. Чарли закурил сигарету.

Как всегда в это время, весь дом задрожал частой дрожью. Начинала действовать отопительная система. Пар сердито заурчал — сперва в батареях вестибюля, затем по всем шестнадцати этажам; впрочем, это не было истинным пробуждением дома и не вывело Чарли из его угрюмого одиночества. Чернота за стеклянными дверьми начала синеть, но этот синий свет не имел источника, он появился ниоткуда и повис в воздухе. И когда в этом скорбном свете стала вырисовываться безлюдная улица, Чарли захотелось плакать.

У подъезда остановилось такси, и из него вывалились мистер и миссис Уолсер, пьяные, в вечерних нарядах. Чарли поднял их на самых верхний этаж, где они занимали квартиру. Встреча с Уолсерами навела его на мрачные размышления: как непохожа была его жизнь в номерах на жизнь обитателей этого дома — какой чудовищный контраст!

Начались вызовы из квартир — кое-кто отправлялся к ранней обедне; таких, впрочем, оказалось всего трое. Попозже, к восьми, еще несколько человек отправились в церковь. Большая часть жильцов была погружена в сон, и все же по шахте лифта уже потянулись запахи жареного бекона и кофе.

В самом начале десятого Чарли повез вниз няню с ребенком. У обоих были загорелые лица, они недавно прибыли с Бермудских островов. Чарли никогда не бывал на Бермудах. Восемь часов в сутки он сидит в тюрьме, заточенный в клетку — шесть футов на восемь — и шестнадцать этажей в высоту. Вот уже десять лет Чарли добывает себе хлеб, работая лифтером то в одном доме, то в другом.

По его расчетам, каждая его поездка составляет в среднем восьмую часть мили. Когда он думал о том, что все эти тысячи миль, которые ему довелось проездить на лифте, он мог бы проделать на собственном автомобиле, когда представлял себе, как мчался бы он сквозь туманы, нависшие над берегами Карибского моря, и как потом останавливал бы машину на каком-нибудь коралловом пляже одного из Бермудских островов, в его душе поднималось негодование и он начинал винить в ограниченности своих рейсов не устройство лифта, допускающее движение только по вертикали, а людей, которых ему приходилось возить вверх и вниз в этом лифте. Это они загнали его в клетку лифта, они подрезали ему крылья.

Звонок прервал его размышления. Это вызывали Деполи из девятой. Деполи поздравили его с праздником.

— Спасибо, — ответил Чарли, спускаясь с ними, — но для меня это не такой уж праздник. Рождество — грустная пора для бедного человека. Я живу один в номерах. У меня ведь нет семьи.

— Где вы обедаете сегодня, Чарли? — спросила миссис Деполь.

— У меня никакого рождественского обеда не будет, — сказал Чарли. — Бутерброд — вот и весь мой обед.

— Ах, Чарли!

У толстой миссис Деполь было чувствительное сердце; жалобный стон Чарли ударил по ее праздничному настроению, она словно вдруг увидала человека, мокнущего под проливным дождем.

— Ах, как бы я хотела поделиться с вами своим рождественским обедом! — сказала она. — Я ведь родом из Вермонта, и, когда была маленькой, у нас всегда садилось очень много народу за рождественский стол. Почтальон и школьный учитель и все, у кого не было своей семьи. Ах, как мне хотелось бы разделить с вами рождественский обед — как в детстве... Да и почему бы нет, в самом деле? За стол вас не посадишь, потому что вы ведь не можете отойти от лифта, правда? Но как только мистер Деполь разрежет гуся, я вам позвоню и приготовлю для вас подносик... И вы подниметесь к нам, — ладно? И отведаете наш рождественский обед.

Чарли поблагодарил, дивясь про себя ее доброте; но тут же подумал, что, когда к ним съедутся все их друзья и родственники, она, вероятно, позабудет о нем.

Затем его вызвала старая миссис Гэдсхилл, и, когда она пожелала ему веселого рождества, он понурил голову.

— По правде сказать, миссис Гэдсхилл, что мне рождество? — сказал он. — У меня ведь семьи своей нет. Я живу один, в номерах.

— У меня тоже нет семьи, Чарли, — сказала миссис Гэдсхилл. Голос ее звучал напряженно — чувствовалось, что она силится подавить обиду. — То есть, я хочу сказать, что сегодня никто из детей ко мне не приедет. У меня трое детей и семеро внуков, но никто из них не может выбраться ко мне в Нью-Йорк, чтобы провести рождество со мной. Трудно, я понимаю. Конечно, нелегкое это дело — путешествовать с детьми во время каникул... Я-то, правда, в свое время справлялась... Ну, да всякому свое. Не будем судить, в чужую душу не влезешь. Но я очень сочувствую вам, Чарли. Я тоже, как и вы, без семьи и тоже одинока, как вы.

Слова миссис Гэдсхилл не вызвали у Чарли умиления. Пусть она и одинока, но все же у нее десять комнат в квартире, прислуги — три человека, денег, бриллиантов — горы!.. А какие ей подают обеды и ужины! Еда, которую ее кухарка выносит каждый день на помойку, составила бы целое пиршество для ребятишек, живущих в трущобах... Чарли уселся поглубже в кресло в вестибюле и принялся думать о бедных детях.

Им доставалось хуже всех. С осени их начинали взвинчивать, говоря, будто рождество — это их день. А со Дня благодарения им уже не давали забывать о предстоящем празднике. Все было устроено так, чтобы они не могли забыть о нем. Елочные украшения, гирлянды, колокольный звон, елки на площадях и в парках, изображения Санта-Клауса на каждом углу. А во всех журналах и газетах, в праздничных витринах и на афишах говорилось, что, если они будут хорошо себя вести, они получат все, чего только ни пожелают.

Никто не мог избежать этой предпраздничной суеты, даже неграмотные, даже слепые. Это было в воздухе, которым дышали несчастные дети. Всякий раз, что они выходили на улицу, они видели дорогие игрушки в витринах магазинов и писали письма Санта-Клаусу; родители обещали детям переправить ему эти письма, а сами, уложивши детей, бросали их послания в печку. Но вот наступало рождество. Как было объяснить им, что Санта-Клаус ходит только к богатым детям, а до хороших детей ему дела нет? Какими глазами смотреть на них, когда единственное, что вы можете подарить им, — это воздушный шарик или леденец на палочке?

Возвращаясь с работы несколько дней назад, Чарли видел, как по Пятьдесят девятой улице шла женщина с маленькой девочкой. Девочка плакала. Он подумал, — нет, он был уверен! — что она плачет оттого, что видела столько игрушек в витринах магазинов и не могла понять, почему ей нельзя получить хотя бы одну из них. Ее мать, верно, работает прислугой или официанткой. И Чарли представил себе, как они в сочельник идут домой, представил себе их комнату — те же зеленые стены, что у него, тот же холод, — как они садятся есть суп из консервов; вот девочка подвешивает свой дырявый чулочек и засыпает, а мать роется у себя в сумочке, ищет, что бы туда положить...