Джон Чивер - Исполинское радио

— Ну не надо, не надо, не надо! — закричала она. — Жизнь ужасна, гнусна, омерзительна! Но мы с тобой не такие, правда, милый? Правда ведь? И у нас двое детей, у нас прекрасные дети. Ведь в нашей жизни ничего нет гнусного, в нашей с тобой жизни? Ведь нет?

Она обвила его шею руками и пригнула к себе его голову.

— Мы счастливы, мой милый, правда? Счастливы?

— Ну, конечно же, счастливы, — сказал он устало, преодолевая досаду. — Разумеется, счастливы. Я завтра же заставлю их починить это распроклятое радио, или пускай забирают назад.

Он погладил ее шелковистые волосы.

— Бедная!

— Ты меня любишь, правда? — спросила она. — Мы ведь не придираемся друг к другу на каждом шагу, не делаем гадости, и деньги для нас не главное, правда?

— Правда, правда, моя девочка.

Наутро пришел мастер и починил радио. Айрин опасливо повернула ручку и с радостью прослушала рекламу калифорнийского вина и Девятую симфонию с шиллеровской «Одой к счастью». Она не выключала радио весь день, и оно вело себя вполне пристойно.

Когда Джим вернулся с работы, транслировалась какая-то испанская сюита.

— Все в порядке? — спросил он.

Ей показалось, что он немного бледен. Они выпили по коктейлю под звуки «Хора кузнецов» из «Трубадура». За оперой последовало «Море» Дебюсси.

— Я сегодня оплатил счет за приемник, — сказал Джим. — Он стоит четыреста долларов. Надеюсь, что ты будешь получать хоть какое-то удовольствие за эти деньги.

— Еще бы, — сказала Айрин.

— Четыреста долларов на земле не валяются, — продолжал он. — Я хотел купить вещь, которая доставила бы тебе удовольствие. В этом году мы не можем швыряться деньгами, как прежде. Ты, оказывается, еще не оплатила счет за платье. Я видел его у тебя на туалетном столике. — Он посмотрел на нее в упор. — Почему ты сказала, что оплатила его? Зачем ты солгала?

— Ах, Джим, я просто не хотела, чтобы ты волновался, — ответила она. — Я думала расплатиться в этом месяце из хозяйственных денег. В прошлом месяце мы ведь покупали чехлы для мебели, и потом эта вечеринка…

— Пора бы, Айрин, научиться немного разумнее обращаться с деньгами, которые я тебе даю, — сказал он. — Ты должна понять, что в этом году у нас будет меньше денег, чем в прошлом. Мы сегодня поговорили с Митчеллом по душам. Никто ничего не покупает. Мы все бьемся, чтобы распространить новые акции, а ты знаешь, какая это длинная история. Ведь я не становлюсь моложе с каждым годом. Мне тридцать семь. Скоро я буду совсем седой. Дела мои сложились хуже, чем я ожидал, и теперь уже вряд ли поправятся.

— Понимаю, мой милый, — сказала она.

— Придется экономить, — продолжал Джим. — Надо подумать о детях. Скажу тебе честно, наши денежные дела меня очень и очень волнуют. Я совсем не уверен в завтрашнем дне. Никто в нем не уверен. Если бы со мной что случилось, осталась бы страховая пенсия, но в наше время на ней далеко не уедешь. Я работал, как вол, чтобы ты с детьми могла жить в достатке, не зная нужды, — сказал он с горечью. — Но мне тяжело видеть, как все мои силы, вся молодость уходят в меховые накидки, радиоприемники, чехлы какие-то и…

— Замолчи, Джим! — сказала она. — Ну, пожалуйста! Услышат.

— Кто услышит? Эмме не слышно отсюда.

— А радио?

— Надоело! — закричал он. — Мне надоели твои страхи и тревоги. Радио не слышит нас. Никто нас не слышит. А если и услышит, подумаешь! Кому какое дело?

Айрин встала из-за стола и пошла в гостиную. Джим подошел к двери и закричал ей вслед:

— Что это ты вдруг сделалась такой добродетельной. За какие-нибудь сутки превратилась в святошу. Разве это не ты украла драгоценности своей матери еще до того, как завещание вошло в силу? Ты не дала сестре ни цента из денег, которые принадлежали ей по праву. А помнишь, как она нуждалась? Ты отравляла существование Грэйс Хауленд, и где, скажи, были твоя святость и добродетель, когда ты пошла делать аборт? Я забыть не могу твоего спокойствия. Ты сложила свои вещички и отправилась убивать ребенка, словно на курорт собралась. Главное, если бы была какая-нибудь причина, какая-нибудь мало-мальски уважительная причина…

Пристыженная и подавленная, Айрин стояла возле громоздкого ящика, все еще держа руку на переключателе, медля расстаться с музыкой и смутно надеясь, что приемник заговорит с ней добрым голосом гувернантки детей миссис Суини. Джим стоял в дверях и все еще что-то кричал.

— Токио. — Голос в приемнике был ровный, бесстрастный. — В результате железнодорожной катастрофы, имевшей место сегодня на рассвете, погибло двадцать девять человек. Буффало. Сегодня утром монахини католического дома призрения для слепых детей потушили возникший там пожар. Температура воздуха сегодня — восемь градусов. Влажность — восемьдесят девять.

На рождество всегда бывает грустно. С этой мыслью Чарли и проснулся, когда зазвенел будильник. Он почувствовал, что нашел, наконец, объяснение той неопределенной тоске, которая томила его еще со вчерашнего вечера.

За окном было черно. Не слезая с постели, Чарли потянул за цепочку и зажег свет. Рождество — один из самых печальных дней в году, подумал он. Миллионы людей населяют Нью-Йорк, и из них из всех почему-то он один в этот праздник должен вставать в шесть часов. Только он.

Чарли оделся и стал спускаться по лестнице. Он жил на самом верху. Из квартир доносилось тупое сонное кряхтенье и храп. Кое-где горел свет, оставленный с ночи. Чарли позавтракал в ночном фургоне-закусочной, сел в надземный поезд и поехал к центру. У Третьей авеню он слез и пошел пешком до Саттон-плейс.

Все спало. Дома подставляли уличным фонарям свои черные окна. Миллионы людей спали, и это всеобщее забытье порождало в нем чувство отрешенности. Он шагал по вымершему городу, в котором время остановилось. Чарли открыл стеклянные двери жилого дома, где он последние полгода работал лифтером, и прошел через элегантный вестибюль в вахтерскую. Там он надел полосатый жилет с медными пуговицами, галстук-бабочку, брюки с голубыми лампасами и сюртук.

В кабине лифта на скамейке подремывал ночной лифтер. Чарли разбудил его. Лифтер хриплым голосом сказал, что дневной швейцар болен и не придет. Значит, некому будет заменить Чарли в обеденный перерыв, и когда кому-нибудь из жильцов потребуется такси, Чарли надо будет выбегать на улицу и свистеть.

Через несколько минут лифт вызвали в четырнадцатую квартиру, где жила миссис Хьюинг, женщина, как говорили, не совсем добропорядочная. Миссис Хьюинг, очевидно, так и не ложилась: она была в меховом пальто, накинутом поверх вечернего платья. За ней следовали ее две чудные собачки. Чарли спустился с миссис Хьюинг и смотрел ей вслед; она вышла на темную улицу и подвела собачек к краю тротуара. Через две-три минуты она вернулась, и он поднял ее в четырнадцатую квартиру. Выходя из лифта, она сказала: