Михаил Гиголашвили - Кока

– Полоши фсё сюта, на камень! – приказал.

Кока повиновался: платок, сигареты “Прима”, спички, ручка, девять рублей, складной нож.

– О, это чего? Ты бандит? – Взял нож, открыл, приложил к пальцам. – Фсё! Сопирайся! Итём в милисию! Или мошно сдесь шитираф! Ты что хочесь? Шитираф? Подошди! – Покосившись на деньги, милиционер оторвал от “Примы” кусок картонки, что-то посчитал на нём и важно объявил: – Шитираф рофно девять руплей! – забрал нож, деньги и скрылся в кустах, а им расхотелось идти в сад.

Потом стали вспоминать Сололаки, где Замбахо жил у сестры, когда ему приходилось скрываться от ментов, а это бывало не раз. Как хорошо выйти солнечным утром в район! Не спеша спуститься мимо садика “Стелла” к аптеке Оттена. Рядом – будка чистильщика Арменака, фаната шахмат. Во время чемпионата мира Петросян – Спасский возле его будки собирались со всего города армяне обсуждать партию, причём Петросян всегда бывал прав и молодец, а гётферан Спасский – нет. А когда чатлах Спасский всё-таки победил, то над Сололаки поднялся взволнованный вой: “Ку мерет ворет беранет [186] Ругательство. этому Спасскому!”

Через дорогу – парикмахерская, куда бабушка водила маленького Коку стричься и где ещё, наверно, завалялась та дощечка, которую клали на подлокотники кресла, чтобы малыш мог сесть повыше, доставать до зеркала. Но возле парикмахерской надо быть настороже – это вотчина хулиганов, наркодяги Стандарта и губошлёпа Гнома. Они стоят там с утра, руки в брюки, и обирают школьников, чтобы потом на Мейдане купить пару башей анаши у косого Або (суёшь деньги в форточку подвального этажа и получаешь пакетик).

Коку хулиганы перестали трогать, когда узнали, что он тоже курит, из-за чего сам вечно в бегах и в поиске денег. Но при встречах не забывали осведомляться, нет ли у него чего-нибудь покурить или мелочи – “на кино не хватает”. И приходилось иногда что-нибудь отламывать, чтобы отстали. Но Кока повзрослел, а они как были, так и остались районными хулиганами, наркушей Стандартом, сыном шлюхи, и губаноидом Гномом (тот по пьянке спалил свою хату на улице Мачабели и спал где придётся, чаще всего – в величественных гулких сололакских подъездах, где мозаики, витражи, витой чугун, где летом прохладно, а зимой тепло).

Ниже, у “Самарожне”, стоят на бирже взрослые, серьёзные парни. Их не минуешь. Надо смело идти мимо. Но они знают Коку в лицо и снисходительно кивают при встречах, не забывая оглядеть с ног до головы. И несдобровать, если какая-нибудь шмотка им понравится – снимут тут же в подъезде без разговоров! Да, тогда было модно “стоять на бирже”. Кока и сам часто стоял с соседями на углу своей улицы, осматривая и обсуждая встречных-поперечных, а иногда и задирая их, но без злобы, крови или ножей…

Громыхнула кормушка, Сало зычно крикнул:

– Гамадрили, на выход! Налегке!

– Что такое? Куда опять? – выругался Кока, мельком вспомнив сразу про петушиное гнездо, пресс-хату, карцер, “круглую”.

Сало строго сказал:

– К хану Тархану велено доставить. – А Замбахо подтолкнул Коку:

– Миди, бичо, курди гибаребс! [187] Иди, парень, вор вызывает! (груз.) Я ночью передал твою маляву от Сатаны.

Кока с некоторым опасением спросил, что говорить вору, Замбахо подал ему расчёску:

– Говори всё как есть. Вору нельзя врать.

На четвёртом этаже, на строгаче, на стене – плакат:

“а ты написал явку с повинной?”

На этаже – тихо, ни звука. Незнакомый подтянутый надзиратель, в чистой рубашке и галстуке, с жетоном на груди, основательно обыскал Коку и отпер дверь камеры № 42.

Кока попал в полутёмную комнату. Без решёток сошла бы за жилище одинокого человека. Тепло, даже жарко от электрокамина. Шкаф с одеждой. Две полки с книгами. Стол под скатертью, на нём – портативный телевизор, лампа под зелёным абажуром, книги с закладками. Ручки, бумага, карты, сигареты, пепельница, зажигалка, стакан с водой, коробочки и шкатулки. Ковёр на стене. За ширмой – кровать. Из-под неё белеет ночной горшок. Ни параши, ни раковины.

За столом в кресле смотрит телевизор без звука одетый в дорогую олимпийку и расшитую узорами безрукавку седовласый пожилой мужчина маленького роста (массивная голова почти вровень со спинкой кресла). Ноги укрыты пледом. Лицо удлинённое. Нос вислый, мясистый. Ручки хоть и короткие, но с длинными породистыми пальцами. Глаза выпуклы и внимательны, как у ящера с острова Комодо.

– Баадур, налей нам, пожалуйста, чаю! – сказал Тархан по-грузински (так говорили и дальше), чем удивил Коку: “К кому он обращается?”

Ковёр сдвинулся. Из стены явился амбал в серой круглой шапочке, начал возиться с чаем на приставном столике (а до Коки дошло: ковёр завешивает проход в соседнюю камеру-комнату). Амбал неприязненно, ногой, подвинул Коке стул – садись!

– Мне написал Сатана Сабурталинский хорошие слова о тебе и твоём подельнике! О недостойных он бы не беспокоился. Расскажи-ка о себе! – ласково помахал Тархан малявой, вынул из шкатулки и запил чаем какой-то комочек.

Кока вкратце поведал: по жизни – обычный человек. В Тбилиси голяк, решили поехать затариться, чтоб Новый год в логе не встречать, а их повязали.

– А вы, случаем, не для перепродажи ли покупали? – насторожился вор.

– Нет, батоно Тархан, как можно! В жизни такого не делали! Сами всю жизнь все деньги на кайф тратили. Я с пятнадцати лет план курю, – искренне признался Кока.

Это успокоило вора, и он наставительно высказался: барыги ходят по грязной стороне улицы, и даже если перейдут на чистую, то грязь всё равно останется у них на подошвах и жить они будут в навозе по кадык. И каждый будет иметь право дать им в нюх!

Вырвал лист из блокнота, показал его Коке:

– Это чистый человек! – Потом зачернил лист ручкой, смял. – А это – ссученный человек! Барыга или стукач! – Помял лист. – Его уже не разгладишь утюгом! Резинкой не сотрёшь! Можно только того… – И порвал лист. Поинтересовался: – Много было дури?

– Четыреста с чем-то грамм… – на всякий случай преуменьшил Кока, не упоминая о таблетках, но добавил, что оставшиеся деньги менты конфисковали.

Тархан махнул рукой с чёрным перстнем:

– Пропали ваши бабки! Что ментам в пасть попало, то пропало! И ваш гашиш уже перепродан. Или скурен. С них, собак, станется… И что вы в этой дури находите? – брезгливо поджал вор губы. – Я пару раз в молодости курил – как овца безмозглая блажил, на стены натыкался… А сколько сейчас сидят за неё?!. Полтюрьмы! Пей чай! – кивком указал на красивую чашку, поданную Коке молчаливым Баадуром. – А ты сам, Баду? Иди к нам.

Ставя на стол поднос с чурчхелами и сухофруктами, Баадур глухо отозвался гриппозным голосом:

– Благодарю. Если ничего не надо – я прилягу. Температура.