Михаил Гиголашвили - Кока

На что женщина ответила ему громко и чётко по-русски:

– А не шёл бы ты на хуй?

Фальке погрозил ей пальцем, а Кока отметил себе, что с каракатицей стоит поговорить. Но не сейчас.

После микстуры и еды потянуло на сон. Он сказал Массимо, что идёт спать, тот кивнул:

– Я телевизор посмотрю. Может быть, покажут, как ригатони готовить…

Кока бочком, мимо молодки-цыганки (та в голос ругала кого-то, кого в коридоре не было), пробрался в свою палату, в ванную, долго стоял под душем (благо захватил с собой резиновый чулок). Он опять стал обретать власть над своим телом, а оно, прежде разломанное на части, стало собираться в единый ком. Как говорил Лудо? “Мир со мной рождается и со мной умирает”. Если он, Кока, скинет ломку, то близко к порошку не подойдёт. Всё, амба!

Повесил куртку в шкафчик. Завтра надо одежду какую-нибудь найти, а то он в нелепой больничной пижаме… Хотя кому тут до этого дело?.. Все бродят в своих мирах, как, впрочем, и остальные люди, но тут, видно, миры искажены, смещены, покорёжены, обращены вспять, когда прошлое видится в телескоп, а будущее – в микроскоп (или, может, наоборот: прошлого нет, а впереди – одно розово-радужное будущее, которое уже началось).

Он лёг в свежую постель и слышал через дверь, как рыгает возле телевизора Массимо, как медбратья кричат, что всем пора по палатам:

– Стефан! Гюнтер! Отойдите от дверей! Закрыто на ночь! Куда вы? За шоколадкой? Нет, всё, отбой! Автоматы отключены!

Вот оно что. Общая дверь отделения на ночь закрывается! А окна не открываются. Забиты накрепко, только форточка вверху, куда не долезть. Понятно. Страхуются. Мало ли кто тут лежит? Вдруг взбредёт в голову с собой покончить? Ну и что, что второй этаж? Убиться всё равно можно.

И сколько дней тут сидеть? На свою голову эти томографии выдумал!.. И ещё пастора заказал – на хрен он нужен? Что, он объяснит, почему, например, зверьки тарбаганы могут по три года не пить воду, а кашалот – три года не спать?.. Но беседа с пастором входит в число услуг, и Кока сдуру согласился. Когда же Боко спросил его, кого ему вызывать – католика или евангелиста, Кока растерялся: сам он православный, крещён в анчисхатской церкви.

Боко было всё равно:

– Ладно, вызову, кто будет свободен. – И Кока перечить не стал, ему тоже было всё равно. Христианин – уже хорошо.

Он кстати вспомнил, что надо перепрятать бумажник, но лучшего места, чем под матрас, не нашёл.

А под утро проснулся от пугающих звуков.

Чёрный силуэт, сидя в кровати, выл на луну. Вой перемежался рыганием, бормотанием и харканьем на пол.

Наконец, основательно пукнув, Массимо с удовлетворённым вздохом затих.

Затих и Кока, невесло думая: “Такие вот рыгатони от маммы… Угораздило же вляпаться…”

Но сон длился недолго: ровно в семь утра разнёсся скрежет и скрип отворяемой общей, железной ковки двери. Затем – мерные удары в дверь палаты.

И холодный голос снаружи приказал:

– Guten Morgen! Bitte, aufstehen! [134] Доброе утро! Пожалуйста, вставайте! (нем.)

Через несколько дней Кока вполне освоился в этом малоразговорчивом месте. Ломка постепенно исчезала, нога болела меньше, тело наливалось силой. Брат Боко повёл Коку на прибольничный складик, где были выбраны свитер, рубашка, джинсы и ботинки, всё – чистое и глаженое.

– А трусы и носки самому надо купить. Возле клиники есть кафе-ларёк.

– И я могу туда пойти?

– Конечно. И в город уехать можно, но только с разрешения врача.

– А почему больные не бегут? – вырвалось у Коки, и брат Боко ответил серьёзно:

– А куда им бежать? Тут их кормят-поят и лечат. Им хорошо тут. Ведь половина отделения – люди бездомные, вот как этот поляк Стефан, что книгу всё время читает. Его нашли на скамейке парка, босого, лохматого, с когтями на пальцах, без документов, прописки, с этой книгой. Вот куда с ним? Кто он? Почему в таком виде? Сейчас врачи выясняют – тут ведь тоже нельзя вечно лежать, надо и честь знать.

От микстуры перешли на таблетки (типа тавора), от которых Кока чувствовал себя уверенно и думать не хотел о героине, – наоборот, ощущал свободу, словно избавился от ярма и гнёта, что стягивали и обременяли тело и душу.

Худшее, что было, – побудка в семь утра. Первой приходила уборщица и надлежало выметаться из палаты, чтобы она могла убрать. Потом являлась медсестра, измеряла давление. Далее – приём лекарств. А в восемь грохотала тележка с завтраком, и Кока от нечего делать плёлся пить кофе. Народ спросонья тоже был тих и задумчив, каждый погружён в себя.

В девять появлялись врачи: женщина в кожанке, доктор Хильдегард, и молодой мужчина, доктор Кристоф (тот, придя в отделение, тут же снимал обувь и в тапочках сновал по коридору по своим делам, мало интересуясь пациентами).

Иногда врачи делали обход – вкатывали в палату изящную конторку на колёсиках, на которой лежали открытые журналы, и спрашивали, как больные себя чувствуют, не беспокоит ли их что-нибудь. Массимо хрюкал в ответ. Кока говорил, что чувствует себя намного лучше, что вызывало одобрительные кивки. Врачи вполголоса совещались, кое-что назначали или отменяли, после чего укатывали конторку в следующую палату.

Дальше отделение пустело – многие уходили на процедуры. А тех, кто ложился обратно в постель, врачи не трогали. Массимо, например, вылезал только на лекарства и еду, а в остальное время валялся в постели, рыгал, харкал, не обращая внимания на уборщицу, просившую не плевать на пол. Были и такие, кто даже из палаты не выходил, им лекарство и еду приносили.

Баба-солдат начинала свой шаг по коридору – туда и обратно. Чучело гороховое в семейных трусах плелось по стеночке. Сидел на диване щекастый в наушниках. Растрёпанный Стефан, босой, с ногтями-когтями на руках и ногах, залезал на кресло читать свою толстую книжку. Он был доброжелателен и рассказал Коке, что его поймали в парке, где он спал на скамейке, и приволокли сюда, потому он бос и гол. Спрашивать, почему он в таком виде спал на скамейке, Кока посчитал излишним. Тут надо было всем верить на слово. Спал и спал…

Кока получил две картонки. На одной – меню на неделю, похожее на меню из кафе, где крестиками отметил желаемое: шницель с картошкой, кордон-блю с пюре, жареную курицу, рыбу в сметане и прочие лакомые вещи.

На другом листе – его личный план на неделю со всеми семинарами и тренингами, как и предупреждала доктор Хильдегард. Когда же он спросил у Фальке, должен ли он посещать всё это и что будет, если он не станет ходить, брат Фальке ответил:

– Если не будете посещать – врачи не выпишут! Будут здесь держать!

Вот оно что! Этого не хватало! Сидеть тут неизвестно сколько! Ходить всюду? Семинары? Тренинги? Спорт (который Коке был особенно противен – он считал, что недостойно людей бегать и прыгать, как обезьяны)?