Михаил Гиголашвили - Кока

– А что с тиннитусом? Продолжается? Лучше не стало?

– Какое там! Ещё как гудит!

Кока хотел сказать, что боится опухоли, этот страх – как главный шар в бильярде: бьёт прямо в треугольник мыслей, те разлетаются по лузам, а лузы – это ловушки, тупики, сети, капканы! Но сразу прикусил язык – и спросил только: что это ещё такое энцефалограмма?

Доктор Хильдегард спокойно ответила:

– Это вроде кардиограммы, не бойтесь, не больно. Обруч наденут на голову – и всё! – И добавила: – Лучше всего сделать сейчас же, врачи на месте, надо только спуститься в подвал. Вот вам направление.

Хм, там ведро на голову, тут – обруч! Что он, скаковая лошадь? Однако надо идти.

Но одному тащиться лень, и Кока решил взять с собой Массимо. Тот, услышав, что внизу его ждёт мамма с кастрюлей ригатони, оживился, быстро натянул поверх пижамы брюки, шапку, шарф и поспешил за Кокой, шаркая примятыми задниками и спрашивая, не забыла ли мамма посыпать ригатони пармезаном, отчего Коке стало неловко.

– Нет, всё в порядке, – заверил. – Посыпала. Всё положила, орегано, базиликум. Сюда нам!

Он постучал в нужную дверь. На разрешение вошли оба.

Врач, взяв бумажку, назвала Кокины данные, но тот (сам не зная, как и зачем) кивнул на Массимо:

– Это он. Я помог ему прийти, привёл его.

Массимо крутил небритой мордой, оглядывался – где мамма и кастрюля ригатони?

Врач с сомнением покачала головой, усадила его в кресло наподобие электрического стула, сняла шапку и шарф, обрила разовой бритвой виски, поставила присоски, а на его вопрос, где мамма с ригатони, со вздохом сказала:

– Ещё не пришла… – Надела на голову Массимо обруч с проводами, включила аппарат, а сама вышла, закрыла дверь и села возле окошка в стене, через которое виден стул с седоком.

– Что это может показать? – удивился Кока, глядя через стекло, как Массимо важно и неподвижно восседает на электрическом стуле, изредка ворочая глазами в поисках ригатони.

– Может показать склонность к эпилепсии. Если вы душевно спокойны – потоки электрических волн ровные, бесперебойные, а если у вас с головой не в порядке – потоки рваные, дёрганые, путаные.

– А у него какие?

Врач взглянула на экран:

– Общее спокойствие, но сейчас некоторое волнение. Видите? – показала она на экране. – Он кофе пил сегодня?

– Не думаю. Он на обед не всегда встаёт. Лежит больше. Маму ждёт, волнуется.

Врач кивнула:

– Ну да, больной человек, что поделаешь? – И приказала в микрофон: – Откройте и закройте рот!

Массимо стал было оборачиваться: зачем рот открывать, если ригатони не видно? – но исполнил, распахнув пасть.

– Глубоко дышите!

Массимо послушно начал дышать, закашлял, принялся икать, рыгать, харкнул прямо на пол, сорвал гибкие щупальца датчиков, крикнул растерянно:

– Мамма? Мамма?

Докторша засуетилась, побежала к нему, велела одеваться, но Массимо не желал уходить без ригатони. Хорошо, сообразила сказать: мамма позвонила, сегодня не придёт, придёт завтра, что вызвало у Массимо скорбь вперемешку с надеждой – сегодня мамма на работе, ригатони завтра обязательно принесёт!

Кока, стыдясь глупого поступка, увёл его в палату, где боров разделся, плюхнулся в постель и расплакался, по-детски лепеча хриплым шёпотом:

– Мамма не пришла! Не принесла! Мамма не любит меня! Массимо плохой! Очень, очень плохой! Меня надо побить ремнём! Пусть дедушка побьёт, не папа!

К счастью, позвали пить лекарства. Массимо опять стал угрюмо одеваться, не забывая шарф и шапку. Попёр из палаты. А Кока подумал: разве спокойствие царит в душе Массимо? Нет, смятение и бури! Чужая голова – потёмки! Особенно на экране энцефалографа! А ему должно быть стыдно! Но успокоил себя тем, что никакого ущерба Массимо не нанесено. Ну, побрили виски, посидел в шлеме – что такого? Зато в деле у Коки теперь будет записано общее спокойствие мозга, что важно для выхода отсюда – не всю же жизнь слушать массированный обстрел калабрийца?

По вечерам он и Массимо от нечего делать сидели у водопоя и смотрели телевизор. Там, как всегда, – Animal Planet. По экрану сновали стада упитанных зебр и рогатых антилоп, львы, ощериваясь, мчались за ними, рвали на куски и поедали подчас живыми (наверно, не самое лучшее зрелище для депрессивцев и невротиков). И вряд ли психов могло заинтересовать или удивить, что у кондорав глазу примерно тридцать пять тысяч рецепторов на квадратный миллиметр, что змея чувствует запах на вкус и слышит языком, а сова аккуратно сдирает с ежа всю кожу с иголками, прежде чем сожрать.

Реплики зрителей напоминали Коке реплики бабушки, когда они в Тбилиси зимними вечерами вместе смотрели по телевизору “В мире животных”. Видя беззаботную газель, бабушка огорчённо вскрикивала:

– Хватит жрать, дурочка! Спрячься! За тобой гепард крадётся! Обернись! Ну что это? Она что, глухая, не слышит? Так занята своей дурацкой травой! Глупышка! – расстраивалась она из-за дурости газели. – Покоя бедным нету! Воду выпить – крокодил поджидает! Траву пощипать – гепард караулит! Детёнышей не оставить на минутку – тут же сожрут! Что за жизнь?

Если хладнокровный крокодил укромно ждал добычу, высунув из воды пучеглазые зенки, бабушка возбуждалась, жалея буйволёнка, плывущего через реку:

– Быстрее, быстрее! Не видишь, что ли? Гадина прячется в воде! Не отставай! – А крокодил вызывал гневные окрики: – Башибузук! Тебя не хватало! Убирайся! Нацелился, проклятый! Ему лишь бы сожрать кого!

На едкие замечания Коки, что это естественное желание крокодила, бабушка презрительно фыркала:

– Пусть другое жрёт! Буйволёнка жаль! Хорошенький, прямо прелесть! Ему жить и жить!

При виде варанов она замечала, что рептилиям, в том числе и двуногим, свойственна тупая самоуверенность, а хохот гиен вызывал сердитые окрики:

– Какая сволочь! Смотри на них! Чужих детёнышей жрут! Не смейте! Зачем господь породил такую сволочь, как падальщики? Они, конечно, нужны, но отвратительны!

А дикобраз почему-то был источником презрения:

– Какой лохматый! Как чушка! Что, на Авлабаре [138] Район Тбилиси. вырос?

Зато жираф вызывал восхищение:

– Удивительное создание! Поэтичное! Прав Гумилёв – “изысканный жираф”! Они даже дерутся изящно, куртуазно!

Про старого косматого льва говорила, что он похож на пожилого Пушкина, каким поэт мог бы стать, если бы его не убил подлец Дантес. При виде тигра обязательно поминался Виктор Шкловский, сказавший, что у тигра – “лицо пожилого мусульманина”, а Кока замечал, что если львы – это “мерседесы”, то тигры – “БМВ”.

Услышав, что чем больше у оленя рога, тем больше он люб и уважаем самками, бабушка замечала, что у людей наоборот: над рогатыми смеются!

А львицы, указывающие друг другу хвостами, куда бежать, где залегать в засаде, где идти наперерез стаду, вызывали в ней уважение: