Тове Дитлевсен - Зависимость

В постели он в последний раз обнял меня, но заметил, что я далека и отстранена. Да, произнес он, ты влюбилась в другого. Такое может случиться с каждым, в кругу наших знакомых — привычное дело. Но я всё равно не могу поверить. Всё равно сломлен, хотя этого и не показываю. Это мой недостаток — всегда старался не обнаруживать чувств. Если бы я показал, как сильно тебя люблю, вероятно, всего этого и не случилось бы. Эббе, произнесла я, касаясь пальцами его век, мы будем видеться, и, может быть, ты познакомишься с Карлом. Может быть, мы будем хорошо ладить втроем. Нет, неожиданно отрезал он, пусть он даже не показывается мне на глаза — только ты и Хэлле. Я приподнялась и мгновение разглядывала его красивое молодое лицо с нежными, едва проступающими чертами. Что, если бы я рассказала правду? Если бы я рассказала, что влюбилась в жидкость в шприце, а вовсе не в мужчину — хозяина этого шприца? Но я не рассказала — никому. Это было как в детстве: сладкие секреты рушатся, стоит только открыть их взрослым. Я повернулась на бок и заснула. На следующий день вместе с Хэлле нам предстояло переехать в пансион в Шарлоттенлунде, который для нас подыскал Карл.

Это оказался пансион для пожилых одиноких женщин. Комната обставлена плетеной мебелью, обитой кретоном, там же кресло-качалка с привязанной к нему подушкой под спину, высокая металлическая кровать еще из восьмидесятых и небольшой дамский письменный стол, который едва не разваливается, когда я обрушиваю на него свою печатную машинку. Даже маленькая детская кроватка среди этой рухляди кажется прочной, не говоря уже о самой Хэлле. Из перевернутого кресла-качалки она сооружает лодку и в первый же день принимается грызть отвратительно уродливую фигуру Христа в полный рост, стоящую за письменным столом. В этот период Хэлле не хватало кальция. Среди монашеского спокойствия ее пронзительный детский голос звучит с дерзкой силой, и ко мне по очереди являются пожилые дамы с просьбой вести себя потише. Я вообще не понимаю, как нам разрешили здесь жить. На следующее утро я принимаюсь печатать на машинке — возмущается весь пансион, и директриса, тоже в возрасте, приходит ко мне с вопросом, нельзя ли обойтись без этого шума. Все жильцы отрешились от мирской суеты, говорит она, и даже семьи считают их мертвыми. По крайней мере родственники никогда их не навещают и только и ждут момента, чтобы унаследовать, что после них останется. Я внимательно выслушиваю директрису, потому что уезжать отсюда не хочу. Мне нравится и само место, и комната, и вид на два молодых клена, между которыми болтается рваный гамак. Его бечевки еще покрыты снегом, хотя на дворе почти март. У женщины нездоровое и кроткое лицо с красивыми нежными глазами. Она сажает Хэлле к себе на колени так осторожно, словно крепкая малышка может сломаться от малейшего прикосновения. Мы договариваемся, что я не стану пользоваться машинкой с часу до трех дня, пока женщины почивают. Я обещаю время от времени заглядывать к жилицам пансионата, раз уж их близкие совсем о них позабыли. Приятно навещать дам, у которых еще сохранился слух и которые пока не озлобились от того, что оказались здесь, на конечной станции. По вечерам всегда находится кому присмотреть за Хэлле, пока я хожу к Карлу. Делаю я это часто. Устраиваюсь на его оттоманке, подложив руки под голову и прижав колени к груди, и слежу за его работой. По всей комнате расставлены колбы и пробирки в деревянных подставках. Он задумчиво пробует их содержимое, кончик языка скользит между губами. Затем он заносит что-то в длинный отчет. Я интересуюсь, чт о он пробовал. Мочу, отвечает он спокойно. Фу, восклицаю я. Он улыбается: чище мочи ничего нет. У него необычная осторожная походка, словно он боится кого-то разбудить, под настольной лампой его густые волосы отсвечивают медью. Первые три раза, когда я прихожу к нему, он делает мне укол и позволяет пассивно и мечтательно лежать, совсем не мешая мне. Но на четвертый раз он произносит: нет, нам нужно немного притормозить — это ведь не лакрица. От разочарования у меня на глазах выступают слезы.

Навещая нас с Хэлле, Эббе чаще всего заявляется пьяным, и лицо его всегда обнаженное и беззащитное — нет сил на него смотреть. Я разглядываю два клена: в их ветвях застревает солнце, ветер рисует на лужайке скользящие узоры теней, а я тем временем думаю: ни один мужчина больше не захочет жениться на мне. Эббе немного играет с Хэлле, и она говорит: папа — милый. Ей не нравится Карл: она долго не позволяет ему даже прикоснуться к ней.

Я сдала сборник рассказов, и сейчас у меня совершенно пропало желание писать. В голове одна и та же мысль: как заставить Карла снова дать мне петидин? Я вспоминаю его слова о том, что это обезболивающее. Что же мне придумать: где у меня болит? Из моего уха после старого недолеченного воспаления средней его части время от времени что-то течет, и однажды, лежа в постели Карла и наблюдая, как он снует по комнате и болтает по очереди то со мной, то с самим собой, я хватаюсь за ухо и кричу: ой, как же больно. Он садится на край кровати и спрашивает с сочувствием: так сильно? Я кривлю лицо, словно страдаю невыносимо. Да, отвечаю я, совсем невозможно терпеть, у меня так иногда бывает. Он пододвигает лампу, чтобы заглянуть внутрь уха. Да, течет, с ужасом произносит он, обещай пойти к врачу. Я подыщу тебе специалиста. Он треплет меня по щеке: ну, так уж и быть, сделаю тебе укольчик. В знак благодарности я улыбаюсь — жидкость вливается в мою кровь и возвышает меня до того самого уровня, где бы я всегда хотела находиться. Как обычно, он ложится со мной в постель в самый сильный момент воздействия укола. Объятия его странно коротки и грубы, никаких любовных ласк, никаких нежностей — да и я ничего не ощущаю. Легкие, тонкие, непринужденные мысли скользят в моей голове: с теплотой думаю я о друзьях, которых почти не вижу, и веду с ними воображаемые беседы. Как ты могла, недавно спросила Лизе, влюбиться в него? Я ответила, что чужую влюбленность не понять. Я лежу несколько часов, и эффект медленно рассеивается. Возвращаться к обнаженному, отрезвляющему состоянию становится всё труднее. Всё представляется серым, слизким, уродливым, невыносимым. Прощаясь, Карл осведомляется, когда я разберусь с разводом. В любой момент, обещаю я — кажется, что, выйди я за него замуж, добиваться уколов будет легче. А как ты думаешь, могла бы ты родить еще одного ребенка? — интересуется он уже на лестнице. Могла бы, тороплюсь я с ответом, потому что ребенок накрепко привяжет Карла ко мне, а всё, о чем я мечтаю, — это удержать его до конца жизни.

После развода мне достается квартира, куда мы переезжаем с Хэлле и Карлом. Эббе же снова живет у своей матери, и я навещаю его, когда он зовет. К нам он — ни ногой, боится столкнуться с Карлом. А вот Лизе, Оле, Синне и Арне, наоборот, заглядывают часто. Синне снова сошлась с Арне: ее спекулянта посадили в кутузку. Во время отношений с Эббе эта непринужденная беготня друг к другу казалась мне милой, теперь же раздражает и переходит все границы. Злит она и Карла, который яростно ревнует меня ко всем моим друзьям. Когда они приходят в гости, он сидит со скромной и кроткой улыбкой и почти не участвует в беседе. Тебе он не кажется немного странным? — как-то осторожно спрашивает Лизе. Его неприветливость я объясняю тем, что он много работает и к вечеру устает. А что ты сама? — продолжает она. Ты изменилась после знакомства с ним. К тому же ты похудела, и вид у тебя нездоровый. Я сердито отвечаю, что ее никогда не интересовал никто, кроме студентов — выпускников гимназии Хёнг, и ей кажется подозрительным любой, кто не пьянствует, не болтает без умолку и не делает глупостей. Мои слова уязвляют Лизе, и она еще долго обходит меня стороной.