Чжан Юэжань - Кокон [litres]

В темно-коричневой банке плавал миниатюрный ребенок, совсем крошечный, наверное, умер, не успев родиться. Он казался таким одиноким – скруглил спинку, словно в попытке обнять самого себя. Огромная голова, точеные пальчики на ручках и ножках.

– Младенец, – пробормотала ты.

– Эмбрион, – поправил я.

– А в чем разница?

– Эмбрион живет в воде, а младенец уже вылез из воды на сушу. Как головастик и лягушка.

Тебя очень заинтересовал мозг в соседней банке. Точнее сказать, не целый мозг, а одно его полушарие, оно казалось очень твердым и бледным, как консервированный гриб ежовик. Ты прижала банку к груди, поднесла к окну и стала внимательно ее разглядывать.

– Серьезные повреждения. – Ты нахмурила брови, словно судмедэксперт. Показала мне несколько трещин на поверхности мозга и черное отверстие толщиной с карандаш, будто проеденное червями.

Я не мог понять, зачем им вздумалось хранить кусок испорченного мозга.

– Потому что память того человека до сих пор внутри. – Ты вертела банку, постоянно меняя точку обзора. Потом обернулась ко мне и спросила: – Как думаешь, люди когда-нибудь смогут прочитать в этом мозгу, что за детство было у его хозяина?

– Наверное.

Помолчав, ты серьезно сказала:

– Если когда-нибудь смогут, я бы согласилась на вскрытие после смерти. Тогда мои воспоминания сохранятся. – И кивнула, словно дело это уже решенное.

Сохранить воспоминания. Не знаю, зачем тебе это понадобилось, но я смутно догадывался, что мысль эта вполне толковая. До нашего разговора она ни разу не приходила мне в голову. Ты снова забежала вперед, осознав это, я почувствовал себя пустым и брошенным. И холодно сказал:

– Почему ты считаешь, что люди из будущего захотят прочесть твои воспоминания? Какой от них толк?

– А даже если не захотят, пусть они просто хранятся в мозгу, – сказала ты. – А потом, в будущем, что после будущего, непременно найдется человек, который захочет их прочитать.

Я ничего не ответил, стоял чуть в стороне, надув губы.

Облака за окном расступились, показалось солнце, и сквозь толстое коричневое стекло его лучи ударили прямо в бледный мозг. Еще немного – и он сделался бы прозрачным. Я сощурился и почти увидел, как под толстой мутной оболочкой что-то дышит, мерно вздымаясь и опускаясь.

Оказавшись на солнце, запертые в мозгу воспоминания причмокнули, перевернулись на другой бок и снова погрузились в сон.

Когда мы в следующий раз пришли к Башне, на двери снова висел замок. Пришлось играть во дворе. Например, в жмурки. Разумеется, только ты могла придумать такую безумную затею. Водящему мы завязывали глаза пионерским галстуком, и он должен был на ощупь искать остальных игроков. Прячась от “слепого”, мы садились на корточки, иногда даже припадали к земле, и вместо нас он мог нащупать чью-то отрубленную руку или половину трупа. Честно говоря, меня пробирал ужас от одной мысли, что я прикоснусь к коже мертвеца, к счастью, я был удачлив и всегда выигрывал жребий, мне ни разу не выпало водить. Скоро эту игру пришлось свернуть, потому что Шаша едва не бухнулась в бассейн с формалином.

И без того небольшой дворик Башни был завален препятствиями и не годился для игр, поэтому нам больше нравилось сидеть на крыше у стены и смотреть вдаль. Потом, приходя к Башне мертвецов, мы так и делали: забирались на крышу барака и любовались открывшимся видом. Большой Бинь, Цзыфэн, Шаша, ты и я – мы сидели рядком на карнизе, болтали ногами. Деревьев вокруг не было, только худощавая Башня нависала над нами, словно огромный буддийский монах в сером халате. И казалось, что мир разом постарел на много лет.

Закат раскаленным утюгом докрасна разогрел западный край неба. Сумерки опустились и укутали нас собой. Шаша снова проголодалась, открыла пакетик с сушеной лапшой и принялась жевать. Мы слушали хруст лапши на ее зубах, наблюдали, как завитки сыплются с крыши за стену.

– Они больше никогда не смогут поесть, – сказала ты, глядя на трупы.

– Думай о хорошем, – ответил Большой Бинь. – Они больше никогда не почувствуют голода.

Наверное, забравшись повыше, всегда хочется поговорить о будущем. Помню, как мы сидели на крыше у стены и речь сама собой зашла о планах на жизнь. Большой Бинь хотел стать полицейским, носить с собой пистолет. Цзыфэн собирался стать писателем, чтобы проникнуть во внутренний мир людей. Шаша мечтала о науке, а я сказал, что хочу чем-то выделиться, стать человеком, которого все уважают. Ты же раскинула руки и крикнула:

– А я хочу много-много любви!

Мы как будто приносили клятву. Но почему нам вздумалось клясться в таком месте? Видимо, чувствовали в мертвецах что-то сверхъестественное и волшебное, хотя они были не в состоянии сохранить даже собственные тела, не то что наши клятвы.

Потом при мысли о тех посиделках на крыше мне всегда вспоминалась сказка про Волшебника из страны Оз. Мы были похожи на путников, которые отправились в долгое опасное путешествие в далекую страну, где каждый искал то, чего ему недоставало. Большой Бинь был Львом, жаждавшим храбрости, Цзыфэн – Железным Дровосеком, желавшим раздобыть себе сердце. Шаша была Соломенным Чучелом, мечтавшим о мозгах. Тебе же не хватало любви. А мне – я не знаю, чего мне не хватало. Наверное, признания. Я всегда чувствовал, что отличаюсь от остальных. И должен был это доказать.

Накануне переходной контрольной мы снова забрались на крышу у Башни мертвецов, и вдруг у стены объявилась Пэйсюань. Она удивилась не меньше нашего. Пытаясь разыскать тебя, Пэйсюань завернула даже на эту глухую тропинку, но никак не ожидала найти нас на крыше у Башни мертвецов. Она подошла и остановилась за несколько метров от стены.

– Идем готовиться к контрольной, – задрав голову, сказала она тебе. – Не собираюсь смотреть, как тебя оставляют на второй год.

Ты позвала ее к нам на крышу, мол, во дворе Башни есть много интересного. Мертвые головы с распахнутыми глазами, отрезанные руки и ноги, детские языки… Ты перечисляла, смакуя каждую деталь. Лицо у Пэйсюань скривилось.

– Ладно, хватит выпендриваться, – тихо сказала она.

– Иди к нам, сама увидишь! – Ты кричала, весело болтая ногами.

– Пошли домой!

– Смотрите, ей страшно! – сказала ты.

– Наша знаменная – трусиха, ха-ха-ха… – подхватил я.

Мы захохотали. Наш громкий смех окатил Пэйсюань, точно грязная вода из таза. Она стояла как вкопанная, все сильнее съеживаясь, а ее сияющие царственные доспехи стремительно обрастали ржавчиной. Я был доволен, как если бы разбил о стенку прекрасный фарфоровый сосуд или плюнул в прозрачную речную воду.

Она отвернулась и зашагала прочь.

– Эй! – крикнула ты вслед. – Трижды хороший ученик должен отличаться примерным поведением! Жаловаться бабушке не годится!