Чжан Юэжань - Кокон [litres]

А последствия – что он отчитает меня, накажет, отправит домой… у меня не было времени об этом подумать. Голову занимали более важные вещи – например, как папа отреагирует на мое появление, как мы проведем ночь в поезде, как он живет в Пекине, что я должна сказать его жене.

Я вышла из Наньюаня, перебежала дорогу, подошла к остановке, села на восьмой автобус и проехала на нем до конечной. Вокзал был прямо за углом. Все шло гладко, как по маслу, как будто я заранее отрепетировала поездку на вокзал. По широкому перрону гулял холодный ветер, люди с чемоданами, сгорбившись, спешили вперед. Я заскочила в поезд и спряталась в пустом купе. Окно покрылось изморозью, я расчистила пятачок в углу и посмотрела на перрон. К поезду подходило много людей, но папы среди них не было. В купе стояла удушливая жара, щеки у меня горели, ладони намокли. Вошли двое мужчин с чемоданами и удивленно на меня уставились.

– Где твои родители? – спросил мужчина с лысиной.

– Ты точно едешь в этом купе? – спросил его товарищ.

Я сжала губы и уперлась взглядом в свои ботинки.

– Будешь молчать, позову проводника, – объявил лысый.

Я прошмыгнула между ними, открыла дверь и выскочила в коридор. Из другого конца вагона мне навстречу шел проводник, я юркнула в ближайший туалет и заперлась там. Свет включался снаружи, и я стояла в темноте, глядя на блестящее пятнышко, плещущееся в сливном отверстии напольного унитаза. Кто-то подергал дверь, понял, что туалет закрыт, и ушел. Наконец поезд свистнул и медленно тронулся. Все это время за дверью не смолкал разговор двух людей. Я долго ждала, пока они уйдут, наконец снаружи стало тихо, и я вышла в коридор.

Я открывала двери во все купе по очереди и под удивленными взглядами пассажиров быстро обводила глазами верхние и нижние полки. Коридор укорачивался, дверей впереди оставалось все меньше. Сердце стучало, как копыта скачущей лошади, мир перед глазами раскачивался с каждой секундой сильнее. Наверное, у меня уже кружилась голова и я ничего не видела, как иначе объяснить, что дверь во второе с конца купе я тоже закрыла? А потом застыла в коридоре и простояла секунд десять, пока дверь с треском не открылась изнутри.

Я подняла голову и посмотрела на человека за дверью.

– Папа.

В лицо ударил густой запах табака, такой приятный, что захотелось плакать. И я заплакала.

– А если бы я поменял билет и поехал другим поездом? Ты об этом подумала? – спросил меня папа, когда его гнев почти улегся.

– Пришлось рискнуть.

– Рискнуть? – Папа улыбнулся, как будто хотел отдать должное этому заявлению.

– Да, я даже копилку с собой не взяла. Я была уверена… что ты окажешься здесь.

– Все-таки нельзя быть такой оптимисткой, надо всегда иметь в виду худший исход. Потом сама поймешь, – сказал папа.

– Ай, зачем об этом толковать, она и так до смерти перепугалась, разве не видно? – Женщина, сидевшая на нижней полке, улыбнулась, достала из пакета яблоко и протянула мне.

Эта женщина в бордовом драповом пальто была единственной нашей попутчицей. Мало того, что она слышала весь наш разговор, так еще и принимала в нем активное участие. Пока я не пришла, они с папой успели разговориться и выяснить, что учились на одном факультете, женщина на пару курсов младше. Она утверждала, что еще тогда была наслышана о папе и даже читала его стихи. Это пустое восхищение очень его тронуло, папа открыл купленное в дорогу пиво и предложил женщине выпить вместе с ним. Поэтому совершенно естественно, что с верхней полки она пересела на свободную нижнюю. Наша попутчица была из тех женщин, что быстро надоедают своей душевностью, правда, выглядела она неплохо, от нее приятно пахло шампунем, так что я не могла угадать, какого мнения о ней папа. Я же поначалу была ей даже благодарна, потому что в присутствии поклонницы папа сдержался и не устроил мне настоящую взбучку. К тому же она все время за меня заступалась, говорила, что у моего поступка должны быть мотивы. Но скоро я поняла, что ее соседство испортит эту ночь – ночь, которая должна была принадлежать только нам, считаные часы, когда мы с папой могли побыть наедине. Нужно было столько всего ему рассказать, жгучие слова кипели у меня в груди, но теперь они оказались совсем не к месту.

Женщина быстро поняла, что сейчас папе больше всего хотелось бы поскорее отправить меня обратно в Цзинань, и вызвалась помочь: сказала, что едет в Пекин в командировку, а через три дня возвращается обратно и может взять меня с собой. Папе эта идея явно понравилась, но он снова и снова уточнял, не слишком ли я ее обременю. Женщина отвечала, что это пустяки, к тому же ее гостиница всего в одной станции метро от папиного дома.

– Ну вот все и утряслось, – сказала женщина. Она взяла у папы адрес и пообещала, что заедет за мной ровно через три дня, в семь часов вечера.

Моего мнения ни разу не спросили – передавали из рук в руки, словно груз. Но еще больше меня ранило то, как переменился папа, он будто сбросил с плеч тяжелое бремя, радовался, что я больше не стану ему докучать. Решение было найдено, но он и не думал меня прощать – по-прежнему хмурый, вышел купить мне билет, вернулся с пачкой лапши быстрого приготовления. Желудок скрутило, так что съела я совсем немного, и то через силу. Но папа не уговаривал, он молча докурил сигарету и бросил: “Как доешь, отправляйся спать на верхнюю полку”. В мире не было наказания страшнее его равнодушия, думаю, он это знал, потому и говорил со мной так холодно.

С рюкзаком и яблоком, которое дала мне женщина, я забралась на верхнюю полку. И с той секунды будто перестала существовать. Они сидели за столиком и беседовали, потягивая пиво. Поначалу еще старались говорить тише, но скоро перестали сдерживаться, а потом алкоголь взял свое, голоса звучали все громче и громче. Они вспоминали студенческую столовую и общественную баню, с любовью говорили о пожилых преподавателях с факультета китайской словесности, какими они были мудрыми и строгими. Потом папа снова вспомнил о блеснувшем некогда поэтическом обществе, и попутчица к месту вставила слова восхищения. Я посмотрела вниз через зазор между матрасом и поручнем и увидела, как папа покачивается на нижней полке, закрыв глаза и блаженно улыбаясь. Он уже опьянел и погрузился в прошлое, приносившее ему столько радости. Даже у случайной попутчицы оказалось больше общего с папой, чем у меня. И вместо того, чтобы пожалеть дочь, которая порядочно натерпелась, чтобы его найти, он травит эти бородатые байки. Теперь я видела, что папу могут развеселить и воспоминания, и алкоголь, и капелька смешного поклонения, да что угодно, только не я. Надежда растаяла как дым – я ему совсем не нужна. Накрывшись едко пахнувшим одеялом, я тихо поплакала, а потом провалилась в мутный сон. Но скоро проснулась с чувством, что вся горю, спину ломило, пришлось свернуться в клубок и прижаться щекой к прохладной стенке купе. Я поняла, что у меня начинается жар. И хорошо, пусть температура поднимется повыше, тогда папа пожалеет меня и раскается, что так со мной обошелся. Лучше, если жар продержится три дня подряд, а я буду валяться в бреду, тогда меня не отправят обратно в Цзинань. Я нырнула в печальные фантазии, и голоса внизу стали постепенно удаляться.