Чжан Юэжань - Кокон [litres]

– Мы заказали столько еды, весь стол был уставлен, и мы пили вино…

Ты наслаждалась воспоминаниями о вечере с папой и даже не пыталась скрыть бахвальства, словно хотела рассказать, какова на вкус родительская любовь, которой я никогда не знал. И напомнить, что отличаешься от меня, дикого ребенка, до которого никому нет дела. Раньше ты так не поступала. Оказывается, ты можешь из простой прихоти, не задумываясь, сделать мне больно. Кто же наделил тебя этим высочайшим правом? Неужели ваша семья будет вечно издеваться над нашей? Когда ты сказала, что перед отъездом папа снова отведет тебя на прогулку, я наконец вставил:

– Почему же ты не уедешь вместе с ним?

– Ему надо в Москву, сбывать товар. Но скоро он немного освободится и заберет меня к себе.

Я покачал головой:

– Этому не бывать.

– Что?

– Ты врешь. – Я взглянул на тебя в упор: – Он не собирается тебя забирать.

Лицо у тебя дернулось, радость в глазах потухла.

– Ты ему не нужна. – Я подстегнул себя сказать эту жестокую фразу. – Открой наконец глаза.

У тебя вырвался приглушенный стон, лицо скривилось.

– Они говорят правду, – отчеканила ты. – Чэн Гун, у тебя действительно нечистое сердце.

Я захохотал, заходясь смехом все сильнее, под конец даже схватился за живот и сложился пополам. Ты была уже далеко, а я никак не мог унять смех.

Шестнадцатого декабря 1993 года я вышла из дома в половине шестого вечера, на мне была темно-зеленая куртка, белая вязаная шапка, за спиной – школьный рюкзак. Спустя сорок восемь часов Пэйсюань будет сидеть в полицейском отделении и взволнованно рассказывать, при каких обстоятельствах видела меня в последний раз. Она неоднократно подчеркнет, что тем вечером у меня не было ссор с домашними и ничего необычного в моем поведении она не заметила. Никто не знал, куда я ушла, только продавец газет на выходе из нашего жилого квартала заявил, будто видел, как около половины восьмого вечера я проходила мимо его киоска. Но он обознался. Потому что в это время я уже сидела в пекинском поезде и смотрела сквозь затуманенное окно девятого купе на пролетавшие мимо сумерки.

До сих пор не могу объяснить, что подтолкнуло меня тем вечером сбежать из дома и прыгнуть в пекинский поезд. Мама винит во всем ту самую пощечину и считает, что мой побег был протестом против ее брака с дядюшкой Линем. Я никогда не пыталась разубедить ее и избавить от мучительного раскаяния, но с самого начала отлично знала, что она здесь ни при чем. В тот вечер я ни разу о ней не вспомнила, даже забыла, что свадьба всего через три дня, – мама с дядюшкой Линем уже привезли мне новенький наряд: клетчатое пальто и платье с обшитыми бусинками оборками по подолу. Если у меня и были какие-то ожидания от этой свадьбы, связывала я их исключительно с возможностью надеть новое платье. Но, уходя, я и о нем позабыла. Конечно, нельзя сказать, что перевод в другую школу не сыграл своей роли. После отказа Пэйсюань я потеряла последнюю надежду, и будущее виделось мне сплошным черным пятном. Но я все равно не задумывалась о побеге. Потому что бежать было некуда. Я постоянно твердила, что скоро папа заберет меня с собой, но этого никогда бы не случилось, ты был прав. И все же я не врала, я просто… старалась отвести глаза от этой правды. Я ни за что бы не призналась себе: эй, а ты не нужна своему папе. Поэтому ты должен понимать, как жестоки были твои слова. Они вонзились в меня острым кинжалом, а орудовал кинжалом ты. Я шла прочь, не желая тебя больше знать, и тогда в голове впервые мелькнула мысль, что надо самой поехать в Пекин и разыскать там папу. Раньше я бы сразу подумала: а Чэн Гун? Как он без меня? Но в ту минуту боль, которую ты мне причинил, оказалась достаточно сильной, чтобы я отбросила беспокойство о тебе как можно дальше.

Правда, тогда я еще не думала о том, чтобы уехать вместе с папой. Это было невозможно, никто бы не согласился. Я планировала уговорить папу, чтобы он забрал меня в Пекин на зимние каникулы. Мне хватило бы и короткой встречи, а заодно ты бы понял, как сильно ошибался. Но вероятность, что я смогу уговорить папу, была очень мала, поэтому я приготовила запасной план: раздобыть его пекинский адрес и отыскать его самой. Но как узнать адрес? Сказать, что хочу написать ему письмо или прислать поздравительную открытку? У меня бы язык не повернулся обратиться к нему с такой сиропной просьбой.

И все-таки в первую очередь следовало беспокоиться о том, что папа не сдержит обещание повидаться со мной перед отъездом. Несколько тягостных дней я провела в изматывающем ожидании, в школе папа не появлялся, бабушку проведать тоже не заходил. Я позвонила на его пейджер и час ждала у телефона в магазине, но он не перезванивал. Я решила, что он уже уехал в Пекин, но на следующий день папа вдруг объявился.

Он пришел с плетеным мешком в руках, в том же черном плаще, такой же небритый, и привычным движением полез за сигаретами. На этот раз сигареты оказались другой марки, в пачке было всего две штуки.

– Я перезвонил, но продавец сказал, что ты уже ушла, – сказал папа. От него шел слабый запах алкоголя.

– Как ты провел эти дни? – взрослым тоном спросила я.

– Неплохо, повидался со старыми друзьями.

– С бывшими сослуживцами?

– Нет, с кем ездили вместе в деревню. Сейчас все большие бизнесмены. – Он бросил окурок и сунул руку в карман. – Встречусь сегодня еще с парой друзей, и пора уезжать. Купил бабушке укрепляющих средств, передай ей, как будешь дома.

– Ты к ней не зайдешь?

– В другой раз, сегодня вечером уже уезжаю.

Я опустила голову:

– Когда у тебя поезд?

– В восемь двадцать пять, – сказал папа. – Слушайся старших, в новой школе хорошенько старайся, чтобы не скатиться. Усекла? У тебя есть мой пейджер, если что, звони. – Договорив, он собрался уходить.

Я молча взяла у него мешок, не попросила побыть со мной еще немного, даже не сказала ничего на прощанье, просто стояла на месте как истукан. Цифры “восемь двадцать пять” захватили все мои мысли. Я раз за разом повторяла про себя эти три слова, пока они не начали казаться незнакомыми, в конце я была уже не уверена, это ли время он назвал.

Отныне я забыла о ссоре с тобой, забыла о переводе в новую школу и о всех остальных невзгодах. Мощное чувство подчинило меня себе. Чувство благородное и фанатичное, с каким еретики идут на костер во имя правого дела. Это оно заставило меня бегом нестись из школы домой, бросить мешок с укрепляющими средствами и без промедления помчаться на вокзал.

Я обещала себе, что однажды настанет день, когда я докажу папе свои чувства. И вот он настал. Не было никаких знамений, я не успела подготовиться, но все равно знала, что он настал. Папа выглядел удивительно несчастным, и это дарило мне слабую надежду, что я нужна ему, нужна как никогда раньше. А если посмотреть на дело с эгоистической точки зрения, сейчас у меня было больше всего шансов приблизиться к нему и показать свои чувства. Как я могла упустить такую возможность?