Чжан Юэжань - Кокон [litres]

Ван Лухань обернулась, взглянула на меня и долго не отводила глаз, пепел на ее сигарете покосился и упал на пол.

– Ты совсем не похожа на своего папу, – заключила Ван Лухань.

Кажется, она была этому рада. Судя по интонации, Ван Лухань хотела, чтобы мой папа принадлежал только ей.

Я немного обиделась и быстро возразила:

– Просто вы не видели фотографий, где папа снят в моем возрасте. Там он очень похож на меня.

– Да? – улыбнулась Ван Лухань.

– Да, по фотографиям вы бы сразу поняли.

– Не думаю. – Ван Лухань пристально посмотрела на меня, и ее улыбка погасла. – В твоем возрасте мы с ним были уже знакомы.

Сердце у меня тронуло холодом, я даже рот открыла от удивления. Они знакомы с раннего детства. Перед глазами снова выросла Цзян Лайлай со своим парнем, я представила, как они стоят у входа в бильярдную и по очереди раскуривают одну сигарету. С козырька льется вода, воздух пропитан влажным ароматом вожделения. Папа был таким же, как этот парень? Их образы никак не хотели соединяться у меня в голове. Но очень возможно, что папа и Ван Лухань тоже полюбили друг друга еще детьми. От мысли, что эта женщина так рано поселилась в папином сердце, меня снова охватила ревность.

Зеркальце с грохотом выпало из старухиных рук на подоконник. Тыча в меня пальцем, она спросила:

– Это кто?

– Мама, не волнуйся, это дочка наших родственников, – ответила Ван Лухань.

– Почему же она такая растрепанная? – Матушка Цинь в ужасе уставилась на меня и велела Ван Лухань: – Причеши ее, скорее.

– Мама, хватит, не шуми, – холодно сказала Ван Лухань, затушив окурок.

Старуха резко вскочила и бросилась ко мне.

– Такая растрепа, это не годится, не годится. – Она подтащила меня за локоть к окну и взмолилась: – Ну же, скорее причеши ее…

Старуху била дрожь, казалось, ее вытаращенные глаза вот-вот выпадут из глазниц. Я отчаянно вырывалась, но ее руки крепко вцепились мне в плечи.

– Перестань буянить, – строго сказала Ван Лухань. – Ты пока всех с ума не сведешь, не успокоишься?

Матушка Цинь как будто и не слышала, знай себе бормотала: не годится, не годится. Потом она взяла со стола гребень, подтянула меня за плечо, сорвала резинку, быстро расплела мою растрепанную косу и принялась меня расчесывать. Я мотала головой, пытаясь ей помешать.

– Будь послушной девочкой, – приговаривала старуха. – С такими растрепанными волосами они примут тебя за сумасшедшую и арестуют…

Я обернулась и вытаращилась на нее. Старухин взгляд был полон искренней тревоги, она совершенно точно не пыталась меня запугать. И от этого стало еще страшнее. Я вонзила ногти в ее руку, но матушка Цинь даже не дернулась, словно вообще не чувствовала боли.

– Какие славные волосики, вот причешемся, и будет хорошо… – бормотала она, водя гребнем по моей голове.

Гребень больно драл волосы, а Ван Лухань сидела как ни в чем не бывало. Я знала, что она смотрит на нас, и мне вдруг очень захотелось ее разозлить, я скрючила пальцы и принялась со всей силы царапать старухину руку. На тыльной стороне ее ладони появились четыре красные отметины, кое-где кожа завернулась и выступили крошечные бусинки крови. Но старухина рука не дрогнула, она лежала, присосавшись к моему плечу, напоминая дохлую птицу.

Ван Лухань со скучающим видом наблюдала за нами с дивана. Наверное, ее утомило безумие матери, и она не мешала мне бороться со старухой. Болезнь матушки Цинь долгие годы подтачивала их связь, стирая в порошок самые нежные и чувствительные ее составляющие. Любовь Ван Лухань к матери постоянно окислялась на дурном воздухе, становясь холодной и жесткой. Конечно, я поняла это позднее, но тогда ко мне тоже пришло какое-то смутное осознание, я не могла выразить его словами, но вдруг почувствовала острую печаль и расплакалась.

– Не бойся, вот причешемся, и все будет хорошо…

Старуха провела прямую линию от моего затылка ко лбу, разделила волосы на пробор и принялась плести косы. Руки ее двигались сноровисто и точно – похоже, она часто заплетала волосы Ван Лухань, когда та была маленькой. Завязав косы, она достала из кармана штанов картонку с приколотыми к ней черными невидимками. По одной она снимала их с картонки, раскрывала зубами и закрепляла у меня на лбу и висках. Когда невидимки закончились, старуха полезла в другой карман и вытащила оттуда новую картонку. Бог знает, сколько невидимок матушка Цинь носила с собой, чтобы ее не приняли за сумасшедшую. Наконец моя прическа стала такой же гладкой, как у нее, ни один волосок не выбивался наружу.

Пока она меня причесывала, наступил вечер. Солнце скатилось, лучи отступили к окну. Я села на стул, невидимки жестко стягивали кожу, голова под ними казалась большой и тяжелой. Старуха тоже устала и села рядом с Ван Лухань. На минуту комната погрузилась в тишину.

– Сяо Хань, кушать хочется, – наконец проговорила старуха, обиженно глядя на дочь.

Ван Лухань встала и ушла в спальню. Вышла она оттуда в ало-изумрудном клетчатом пальто, под ним было черное шерстяное платье. А самое удивительное – Ван Лухань накрасила губы. Накрасила губы, просто чтобы спуститься вниз за едой. Слой красной помады будто придал ей сил, и теперь Ван Лухань уже не выглядела такой оледеневшей.

Первое мое знакомство с косметикой случилось именно тогда. Макияж похож на ритуал, пробуждающий в человеке радость жизни. Так и прическа служила матушке Цинь ритуалом, который убеждал ее в том, что она не сумасшедшая.

Ван Лухань переобулась в кожаные сапоги на каблучке, взяла термос и вышла из квартиры.

Я до сих пор уверена, что тем зимним вечером Ван Лухань накрасила перед зеркалом губы, надела пальто и спустилась за едой, все еще не теряя надежды, что жизнь изменится к лучшему. Вернулась она примерно через пятнадцать минут. От нее веяло уличным холодом, нос покраснел. Должна признать, Ван Лухань выглядела очень красивой. Не та невинная и наивная красота, которой отличалась моя мама – красота Ван Лухань была усталой, изможденной.

Она поставила термос на стол и вынесла из кухни три чашки.

– Иди есть, – сказала она мне. – Папу все равно не дождешься, быстрее от голода околеешь.

Я еще мешкала, но голод взял свое, и ноги сами понесли меня к столу.

Квадратный стол одной стороной упирался в стену, и мы расселись по трем свободным сторонам. В большой чашке дымился суп хуньтунь [69] Хуньтунь – бульон с пельменями-ушками. , сверху плавали изумрудные листики кинзы. Я целые сутки провела без еды, и от этого горячего запаха у меня даже сердце сжалось. Ела я быстрее всех, разделавшись с пельмешками, выпила и бульон. Матушка Цинь аккуратно объедала тесто, каждый пельмешек делила на несколько укусов и ела очень изящно, совсем не как сумасшедшая. Ван Лухань себе пельменей не положила, сказала, что будет один горячий бульон. Но горячий бульон успел превратиться в холодный, а она так к нему и не притронулась, все сидела, обхватив руками чашку, как будто пыталась согреться. Старуха, наевшись, стала благодушнее, даже попробовала меня приласкать: