Чжан Юэжань - Кокон [litres]

К вечеру второго дня после смерти папы у меня и правда поднялась температура. Я тонула в воспоминаниях, и сознание постепенно гасло, как перегоревшие нити в лампочке. Я провалилась в дрему и, истекая потом, смотрела сменявшие друг друга сны. Сны были тонкие, как вата, вывалившаяся из порванной куртки. Жар усиливался, и в конце концов я проснулась от того, что вся горю. В полубреду поднялась с раскладушки, в поблескивании оконных стекол мне примерещился лед, и я босиком кинулась к окну, прижалась к нему лицом. Не знаю, сколько я так простояла, но голова перестала гореть, мысли потекли отчетливей. На улице была ночь, в небе снова кружил снег.

Темная комнатка была завалена плетеными баулами, казавшимися рассыпанными по кладбищу могильными холмиками. Рукава лезли из баулов, точно руки мертвецов из-под земли. Перепуганная, я распахнула дверь и выскочила в столь же темный коридор. На ощупь добралась до гостиной, включила свет. Обивка красного дивана была примята. В пепельнице на журнальном столике толпились окурки, как будто лилипуты в белых одеяниях собрались вершить свой тайный обряд. Я бросилась в спальню папы и Ван Лухань, там тоже было темно, бледное одеяло съежилось на краю большой кровати. Попятившись в коридор, я увидела полоску света под дверью в комнату матушки Цинь и, не раздумывая, заскочила внутрь.

Старуха сидела на краю кровати и без умолку что-то говорила. Она была так увлечена, что меня даже не заметила, все говорила и говорила, потом вдруг мотнула головой и злобно плюнула на пол, а после вся сжалась, в ужасе глядя себе под ноги, как будто это кто-то другой явился сюда и харкнул на пол, до смерти ее перепугав.

– Лао Ван приличного человека из себя строил, а оказалось, вон какой изверг…

– Будешь еще врать, я тебе рот разорву!

– Боишься, что выведут на чистую воду? Ты ведь сразу все знала?

– Прочь! Вон отсюда! – Она соскочила с кровати, шагнула вперед и стукнула воображаемого собеседника невидимой метлой.

Матушка Цинь играла сразу две роли, бранила сама себя и сама себе отвечала. Прежде я бы тотчас бросилась наутек, но в ту ночь не сдвинулась с места, впилась в старуху взглядом. Ее лицо то и дело преображалось, гнев сменялся обидой, обида – радостью, а радость – печалью. Странными, преувеличенными жестами старуха будто доказывала себе, что еще не умерла. В матушке Цинь кипело желание жить; я медленно подошла и опустилась на пол подле нее.

Не умолкая, она снова села на кровать, ее дыхание согревало меня, растекаясь по лбу и щекам. Я положила голову ей на колени. Тело у матушки Цинь тоже горело жаром.

– Мне так страшно… – Я заплакала.

– Ничего, не бойся. – Старуха положила руку мне на голову и небрежно пригладила волосы.

– Так плохо, и спать страшно. Закрываю глаза и вижу кошмары, мертвецы тянут руки из могил…

– А если кто из полиции спросит, скажи им, что ничего не знаешь.

– И еще приснилась мамина свадьба, как будто мне дали шоколадную конфету, я развернула фольгу, а там голова дохлого воробья…

– Даже если ты там был, это ничего не значит! Ты ничего не сделал, не надо бояться!

– И мне снилась нечисть, безногая нечисть…

– Пусть ищут, – продолжала матушка Цинь. – Даже если докажут, что гвоздь твой, ну и что? Ты же ничего не сделал!

– У человека все-таки есть душа? – спросила я. – Знаете, мой папа умер… Умер…

Матушку Цинь передернуло:

– Папа умер, папа умер… – Она схватилась за эти слова, пытаясь отыскать у себя в голове их смысл. – Нет, не может такого быть… Папа не умер…

Она оттолкнула меня, указывая пальцем куда-то в потолок. – Скорее, ну же! Ножницы, живо неси ножницы, надо перерезать трубку у него на шее! – Старуха кричала, запрокинув голову: – Стул! Где стул? Скорей неси стул, ничего страшного, ничего страшного с папой не случилось… Потом откинулась назад и схватила меня за руки: – Сяо Хань, не бойся, хорошая девочка, не бойся, мы спустим твоего папу, он не умер, не умер…

От повторения этого слова я зарыдала еще сильнее.

– Не бойся, с папой все хорошо…

Нагнувшись, матушка Цинь грубо стерла с моих щек слезы и вдруг растерянно на меня уставилась. Ее морщинистое лицо напоминало растоптанный бумажный фонарик, оставшийся после праздника Юаньсяо. Скособочившись, она сползла с кровати на пол, обняла меня и тоже заплакала.

Мы сидели, прижавшись друг к другу, и рыдали. Я чувствовала застарелый запах камфоры, въевшийся в шерстяные петли старухиной кофты, к нему примешивался запах разложения. Так пахнет выжженное пепелище, не успевшее остыть после пожара, когда в небе еще пляшут последние искры.

Следуя за безутешным старухиным плачем, я на какой-то миг будто коснулась ее сердца. Оно было чистое, как зеркало. Все помнило и все понимало. В тот момент я даже решила, что матушка Цинь вовсе не сумасшедшая. Это люди прозвали ее сумасшедшей. Черные невидимки на совесть держали старухины волосы, сжимая ей голову крепче колодки.

Мало-помалу я забыла, что мы плачем о разных людях, о разных “папах”. Как будто две смерти, преодолев разделявшее их время, слились в один общий плач.

Декабрьской ночью 1993 года, пока я рыдала, прижавшись к груди матушки Цинь, смерть моего папы и смерть отца Ван Лухань непостижимым образом наложились друг на друга. Оплакивая погибшего накануне папу, я одновременно рыдала и над смертью, которая случилась гораздо раньше, в 1967 году.

То была ночь накануне допроса, шел проливной дождь, молнии чиркали по окнам. Ван Лянчэн не мог уснуть, бродил из угла в угол, жена всю ночь пыталась его успокоить. Перед самым рассветом дождь стих, и Лянчэн, послушав жену, лег в постель. Но скоро рывком сел. Жена спросила сквозь сон, что случилось, он ответил, что в ящике бюро остались еще два гвоздя. А если полиция придет домой с обыском? Нужно их перепрятать. Он вышел из спальни, осмотрел каждый ящик, но гвоздей нигде не было. Тогда он вывернул ящики, принялся шарить по полу. Пот лился градом по его лицу, Лянчэн, задыхаясь, судорожно перебирал вещи, пока его рука не нашарила в груде барахла моток резиновой трубки. Бурая резина походила на упругую плоть, теплая, будто живая, она со стуком билась в его ладонях. Дождь за окном умолк, и на сердце Лянчэна сошел покой.

В туалете под самым потолком было маленькое окошко, он привязал трубку к оконной раме, просунул голову в петлю и оттолкнул табурет.

Его нашла дочь. Встала утром в туалет, открыла дверь и увидела, как он висит под окном, с сине-серым лицом, мокрым от дождя. Лухань завизжала и выскочила в коридор.

Все это я узнала от Се Тяньчэна много лет спустя. Его рассказ был скуп на подробности, он сам слышал его из третьих рук, кроме того, с тех пор прошло немало времени и от истории остался один скелет. Но пока Се Тяньчэн говорил, те события оживали и скелет постепенно обрастал плотью. Я как будто увидела все своими глазами.