Мона Авад - Зайка

– И печально. Просто супермегагрустно. И немного попахивает съехавшей крышей. Так что это даже немного пугает.

– Хотя мы по полной программе оценили это, Зайка. Эдакая пугающая сумасшедшинка – это даже своего рода изюминка. Помните, как на первом курсе, когда мы случайно добавили экзотические специи в торт? Как там назывались эти специи? Я даже не помню. А потом мы такие – о боже, какая вкуснотища, надо было добавить еще больше! А когда добавили, сразу такие – фу-у, нет, отвратительно . Вот почему такие специи продают в специальных этнических лавках. Потому что в конце концов ты понимаешь, что этого дерьма не нужно слишком много, лишь на самом кончике ложки, и то изредка. Вот и все.

Ее улыбка, полная ненависти, расцветает пышным цветом и каждым цветочком шлет меня на хрен. Она точно знает, что под пальто я сжимаю топор. Она ведь не дура, это она, блин, придумала эту игру, помнишь, Саманта? Она знает все, о чем я думаю, мечтая перебить их к чертовой матери, видит, как мои мысли взлетают и опадают, как белые перья на сильном ветру. Но при этом ей не страшно. Ей пофиг.

Она потягивает шампанское, медленно, смакуя его под дулом моего взгляда. Потому что ты все равно никогда не смогла бы этого сделать, Саманта, верно? Убить нас? Реальных людей? Не будет ли это немножечко, самую капельку слишком, даже для тебя?

– Саманта, мы просто в шоке от того, до каких крайностей ты любишь доходить.

– Но одно дело дойти до края и совсем другое – сорваться с него, не находишь?

– Туда, откуда тебя не вытащат даже твои «друзья».

– Или настоящие люди.

– В смысле пойми, Саманта, если ты сама не научишься отличать реальность от выдумки, мы не сможем тебе помочь.

– Правда, не сможем, милочка.

– Настоящий автор, настоящий художник чувствует разницу. Я помню, как читала, что в этом и состоит разница между гением и сумасшедшим. Кажется, еще в старшей школе. По крайней мере, в моей школе такому учили.

– Саманта, честное слово, – продолжает Герцогиня. – Я уверена, если ты вдумаешься как следует, заглянешь себе в душу, так сказать, ты и сама это увидишь. Поймешь, что в итоге все к лучшему.

– Да, очень даже к лучшему, милочка.

– В смысле мы, конечно, считаем, что надо быть собой, но все же. Рано или поздно этому нужно было положить конец, не так ли? Ты совсем скоро выйдешь отсюда в реальный мир. А туда не заберешь с собой все эти… приложения.

И в этот момент меня осеняет. Сегодня в ее гостиной не видно ни одного мальчика-зайчика. Комната так чиста, что пыли нет даже в уголках плинтусов. Нет чашек с недопитым кофе, нет «эльфийской пыли» и жеваных цветов на полу. Из подвала сквозь половицы не поднимается, точно жар, жалобный вой «мальчиков», который в первый раз напугал меня до чертиков, а после приходил ко мне в кошмарах и мучил желанием спуститься в под… о нет-нет, Зайка, стой, туда не ходи! Оставь. Не обращай внимания… И в итоге я научилась не обращать, научилась не слышать, фильтровать этот звук, как какой-то белый шум. Не осталось ничего. Кроме заек. И меня. Кроме роскошной гостиной, где мы стоим. Пастельной, мать ее, до боли в зубах. А в окна тем временем пробирается рассвет. Сначала один розовый пальчик. Затем другой.

И тут я понимаю.

Я не могу их убить.

Правда. Не могу.

Улыбка Герцогини меняется. Озаряется торжеством – ведь она знает, о чем я думаю. Хотя нет, погодите, не торжеством. Она становится мечтательной. И сама Герцогиня выглядит так, словно внезапно провалилась в прекрасный сон. Все они. Их сокрытые вуалями лица наполняются светом. Точно за моей спиной вдруг выросла радуга.

Я оборачиваюсь. Макс. Они увидели в окно гостиной, как он щелкнул зажигалкой и закурил. Как пламя зажигалки выхватило из мрака его точеное лицо. А затем оно снова потонуло во мраке, и остался лишь тлеющий яркий кончик его сигареты. Постепенно удаляющийся прочь.

– Тристан!

– Байрон!

– Худ!

– Икар!

Они срываются с места, точно черный прибой, и проносятся мимо так, словно их вдруг охватило огнем.

Когда я выхожу, они кучкой стоят на крыльце Герцогини. Стоят абсолютно неподвижно. Держатся за руки – можно подумать, в порыве дружеских чувств, но на самом деле не пускают друг дружку, пытаются оттянуть назад. Вид у них странный. Они словно оцепенели. Замерли. Смотрят перед собой, приоткрыв губы. Наблюдают, как Макс стоит на затопленной туманом лужайке и курит. До него рассвет еще не добрался, он в темноте. И непонятно, на кого он смотрит – на всех, ни на кого или на кого-то одного. Трудно сказать. Очень трудно в таком стылом туманном полумраке. Все дело в точке зрения. И тут с их губ срывается дружный вздох, похожий на дуновение легкого весеннего ветерка. Они все мечтательно и жадно разглядывают мужчину, небрежно и в то же время крепко сжимающего сигарету двумя пальцами. С таким видом, словно он, стоя под проливным дождем, держит букет полевых цветов, лезвие, голубую орхидею или бумбокс, из которого льется их любимая песня.

Это для тебя.

Лишь для тебя одной.

Он подносит сигарету к усмехающимся, идеальным губам.

И в этот момент они срываются с места, несутся лавиной по дорожке в сторону Макса, отталкивая друг дружку, дергая за волосы, хватая за шею. Выворачивая лодыжки на высоких каблуках. Превращаются в гигантского розового осьминога, обтянутого черным шелком, запутавшегося в собственных щупальцах. Кексик добегает до него первая и, плотно зажмурив глаза, с визгом обхватывает его обеими руками за шею. Виньетка цепляется за его ногу, Жуткая Кукла – за свободную руку. Не смей трогать его, сука , почти синхронно рычат они.

А затем с визгливым кроличьим воплем на него прыгает Герцогиня и обхватывает за шею так, словно хочет оторвать ему голову.

Я на миг замираю. Точно так же, как и они мгновение назад. Цепенею, не в силах оторвать взгляд от того, как они тянут его во все стороны, визжат, пищат и издают другие невыносимо жуткие звуки. Он мой, нет мой, нет, мать вашу, мой, ах ты потаскуха, отпусти его, мы ведь это обсуждали! Он мой, сука ты драная, мой-мой-мой! Даже Герцогиня и та верещит как свинья. Если бы я не видела все это своими глазами, ни за что бы в это не поверила. А еще пена. У них пена идет изо рта. Идеально-белые зубы скалятся, изрыгая проклятия и шипение. Из тщательно подкрашенных губ вырываются поистине нечеловеческие звуки. Тех самых губ, что еще совсем недавно цитировали бесчисленные философские и критические монографии в роскошных столетних аудиториях. Они тянут его во все стороны с той же яростью, с которой, я уверена, подавали заявки на поступление. С которой стремились заполучить очередную красивую вещицу и которая не отпускала их, пока они не получали желаемое.