Мона Авад - Зайка

Макс же абсолютно бесстрастен и никак не пытается помешать взбесившимся куклам растягивать его мощное тело во все стороны. В его губах по-прежнему болтается сигарета. Несмотря на всю их жестокость и злость, не похоже, чтобы они нанесли ему вред. Нет, совсем нет. Он стоит, как терпеливый отец, на которого малыши пытаются взобраться, как на дерево.

Мне кажется, или он даже улыбается? Возможно.

Трудно сказать.

Очень трудно сказать в таком изменчивом бледном свете и в полумраке теней, которые отбрасывают на него цветущие плодовые деревья.

Но я точно знаю, что он смотрит на меня. Я чувствую прикосновение его ладней к моим щекам. Теперь – к шее. Чувствую, как распахивается мое сердце.

Приготовься.

К чему?

Но я уже знаю к чему. Понимание кипит у меня внутри, как керосин. Достаточно одной искры, чтобы он полыхнул.

Я едва заметно качаю головой. Нет.

И тут он падает на колени, как подкошенный, словно его ранили.

– НЕТ! – ору я.

Они замирают и оглядываются на меня. Точнее, не на меня, а на топор, который я сжимаю в руках. Он дрожит – потому что у меня трясутся руки. Выскальзывает, потому что у меня вспотели ладони.

Девочки замирают, но все равно не отпускают его. Я смотрю на Макса. А он смотрит на меня. Обнимает мое лицо своим пристальным взглядом, точно пропахшими хвоей ладонями. Сжимает в них мое сердце. Ну же. Давай. Сделай это.

Он приподнимает подбородок, обнажая шею. Червонные лучи рассвета падают на нее, выхватывая черный блеск татуировки в виде топора – она блестит так же, как блестела тогда, в голубом свете автобуса. Как блестела всегда, с самого первого дня.

Нет.

Да, Саманта.

Нет, пожалуйста, я не могу.

Сделай это.

Я в последний раз смотрю на свои мечты и кошмары, воплощенные в мужском обличье. На свою любовь и ненависть, помноженные на одного проклятого кролика. На его чудовищную рогатую тень, все шире расползающуюся по лужайке с каждой минутой рубинового восхода у него за спиной. Разве у кроликов бывают рогатые тени?

А потом заношу топор. Они цепляются за него, визжат – стой, пожалуйста, остановись, мать твою !

Он улыбается. Доверься мне.

Я прицеливаюсь и бью. Топор к топору. Лезвие вонзается в нечто отвратительно мягкое. Раздается кошмарный хруст, от которого по всему моему телу прокатывается крупная дрожь.

Я слышу, как они заходятся в вопле. И открываю глаза. Парень, за которого они так яростно сражались еще минуту назад, исчез. И черное пальто, и человеческая кожа сменились рыжевато-коричневой шкурой. Длинные, тонкие ноги, копыта и острые рога, растущие из того, что прежде было человеческой головой. Большие и влажные, черные как смоль глаза. Это олень. Он пинает их красивыми, мощными ногами. Размахивает увенчанной рогами головой.

Какое великолепное зрелище – наблюдать за тем, как он лягается и упрямо машет своей изящной головой – нет, нет, нет и нет ! Он разбрасывает их, как крольчат, пока они не валятся на мокрую траву в изорванных шелковых платьях, рыдая и поскуливая, как прежде их собственные мальчики-зайчики в подвале.

И только тогда олень успокаивается. Распрямляется во весь свой величественный рост. Он стоит именно там, где я увидела его прошлой зимой, посреди покрытой снегом лужайки у дома Герцогини. Точно вышел из сна. Смотрит прямо на меня знакомыми смоляными глазами. А затем неторопливо уходит в лес. Я провожаю его взглядом, пока он не исчезает среди туманной листвы, унося за собой свою длинную тень.

Я чувствую в своей руке что-то тяжелое. Опускаю взгляд на топор. И разжимаю пальцы.

Уверена, вы знаете, что выпускной в Уоррене – событие поистине легендарное. Это правда что-то. Очень зрелищное мероприятие. Шампанское рекой. Ледяные статуи, облака вздымающегося, дышащего тюля. Грибы белых шатров в густой, кипящей пышным цветом зелени. И под каждым таким тентом кучкуются облаченные в ученые балахоны отборные засранцы, которых вот-вот торжественно выпустят в большой мир – одну ухмыляющуюся скотину за другой.

Шелковатый по очереди вызывает нас на сцену. Зачитывает награды, которые мы получили. Пожимая нам правые руки и в то же время неловко пытаясь передать муляж диплома, который мы так же неловко пытаемся принять левой рукой. Когда он называет мое имя, я иду к сцене, пытаясь удержать этот факт в голове. Но когда он протягивает диплом, я начисто забываю про то, что это подделка, копия чисто для церемонии и пытаюсь забрать ее у Шелковатого. Тот держит мой диплом очень крепко и говорит сквозь стиснутые в улыбке зубы, Помнишь это твое позорное письмо? Я не помню. Думайте, что хотите.

Стоя на сцене, я машинально ищу взглядом Аву в толпе. Иногда я все еще ловлю себя на таких вот вещах – похоже, с этим ничего не поделаешь. Ни черного шелкового платья, ни сигареты, зажатой в красно-голубых губах. Ни разноцветных глаз, глядящих на меня сквозь вуаль. Я уже хочу сойти со сцены, но Шелковатый не пускает – крепко сжимает мою ладонь в своей и скалится на камеру. Так и хочется ему сказать – мужик, никто не снимает. Никто не будет фотографировать этот памятный для меня момент. И как бы ужасно мне ни хотелось дернуть его на себя за галстук и злобно прошипеть все это на ухо, я борюсь с искушением и просто иду обратно к своему жесткому белому стулу. Очень стараюсь не смотреть влево. Там, с другого края тента, сидят все они. В первом ряду, чтобы было удобнее идти к сцене, потому что каждая из них недавно получила травму. Они сидят ровной линией, стульчики отодвинуты один от другого, как и положено, ни один ни на дюйм не подвинут чуть ближе. На четверых у них три сломанных ноги, две сломанных руки, шесть треснувших ребер и две вывихнутые лодыжки. Герцогиня с ортопедическим воротником на шее. Они сказали всем, что это несчастный случай, настигший их в тот момент, когда они готовили перформанс на тему книжного искусства в конференц-зале. Вот беда! А мы, невинные бедняжки, готовили нечто прекрасное. И чуть не погибли! Вот чуть-чуть не погибли, ведь правда?

После церемонии я стою у одной из колон, окутаннойволнами тюля, и наблюдаю, как люди звонко чокаются и без конца поздравляют, поздравляют и поздравляют друг друга, сопровождая это благовоспитанными улыбками. Профессорско-преподавательский состав цепляет одни и те же улыбки всякий раз, когда лаборанты целятся в них камерами своих айфонов. В толпе плавают подносы с хитроумными сооружениями из закусок и фужерами шампанского – последние я не пропускаю, уж извините. Разглядываю, как все это купается в розовато-золотистом свете, который она ненавидела. Величавые деревья, которые она терпеть не могла. Слушаю чужие планы на лето, от которых она вечно закатывала глаза. Я почти чувствую тепло ее плеча, обтянутого черным шелком. Почти слышу, что она бормочет себе под нос. Мы можем уже, наконец, свалить отсюда? Ты же понимаешь, что я пришла сюда только ради тебя.