Николай Драганов - Пшеничные колосья

Первым вошел в дом Петр, за ним я и тетя Дана. Открывая дверь каждой комнаты. Петр говорил:

— В этой комнате мы с женой живем, эта дочкина, эта — сына, а эта южная, самая лучшая, — мамина.

Комната тети Даны была залита осенним солнцем, словно прилепившимся к серебристому стеклу громадного окна. Петр подошел к кровати, стоящей у самого окна, улыбнулся и толкнул ее. Кровать покатилась по комнате.

— Вот, — сказал он, — купил специально для мамы. На колесиках. Когда жарко, можно передвинуть ее в тенек, когда холодно — на солнышко… Правда…

Видимо, он хотел еще что-то сказать, но мать его перебила. Да таким голосом, в котором я уловил прежние строгие, суровые нотки:

— Петр, будет тебе хвастаться перед Добри, не видал он, что ли, такого добра, ступай-ка лучше в погреб да принеси арбуз, какой побольше. Ну, иди!

И хотя Петр давно уже перерос мать, стал здоровенным мужчиной, отцом двух детей, он все же покорно направился к двери. Тетя Дана села на кровать, скрестив на груди руки, и вздохнула так тяжело, что я испугался:

— Что с тобой, тетя Дана?

Она сидела неподвижно, а я не знал, что делать. Лицо ее как-то вытянулось, глаза запали и погрустнели… Что-то мучило эту старую женщину.

— Что со мной? — она всхлипнула и поправила платок. — Хорошо, что ты к нам заглянул, хоть тебе сказать. Хочу с тобой поделиться, пока сын не вернулся.

Я взял стул и подсел к тетке Дане. В окно виднелась широкая улица, дом Гено Чокоя, два вяза и два старых, давно покинутых аистиных гнезда.

— Скажи моему сыну, — заговорила она, — чтобы он вернул мою деревянную кровать, а эту пусть уберет отсюда.

— Почему? — удивился я.

— Почему?.. Когда мы поженились с его отцом, беднее нас никого не было. Половиков и тех у нас не водилось… Пошли мы с ним в сарай, и сколотил он деревянный топчан… Пять лет спали мы с ним на нем. Потом он умер… На этом топчане я спала всю мою вдовью жизнь. Сколько слез на нем выплакала… Старая я уже, хочу на нем и умереть…

— А почему сама Петру не скажешь?

— Неловко вроде… Как скажешь сыну… что мил мне этот топчан, потому что спала на нем с его отцом…

Тетя Дана надвинула платок на глаза. Мне показалось, что я ослышался. Но в сознании моем ясно звучали ее слова. Я посмотрел на нее, будто видел в первый раз: платок на голове словно только что выстиран, выцветшая кофточка пахнет мылом, большие, чистые, изборожденные венами руки скрещены на коленях…

Прощаясь с тетей Даной, я от волнения забыл поцеловать ей руку. И сожалею об этом до сих пор.

Перевод В. Поповой.

Пандо ждал у ворот, перекинув ружье за плечо. Время от времени он вытирал ладонью вспотевший лоб, наполовину скрытый остроконечной меховой шапкой. Белые брови его топорщились, как шипы.

В третий раз он поймал отца бригадира Начо на краже сена с колхозных лугов. В первый и во второй раз он его простил, только попенял, что, дескать, неладно так делать, он же не кто-нибудь там, а отец бригадира. А тому как об стенку горох. Выгнет шею, вылупит зенки, засопит, как буйвол, да еще и огрызнется: «А ну мотай отсюда, а то огрею кнутом! Так врежу, что кожа от спины отстанет!» И хоть ты ему кол на голове теши. Если бы дело было только в угрозах, так пригрозить и Пандо мог бы. И власть у него была, и ружье в руках… На этот раз уж никакого прощения. Предупредил и Начо. Если, мол, замечу еще раз, что твой отец запускает лапу в общественное имущество, отведу его вместе с телегой в сельсовет. Не дело это — одних нарушителей не замечать, а на других щетиниться, как грушевый шип. Или со всеми одинаково, или — шапкой оземь, да в отставку.

Уж такой Пандо сторож…

Внезапно он вздрогнул от лая собаки. И как раз вовремя. Сверху на дороге показалась телега, полная сена, а перед ней шагал, ведя крупную, откормленную буйволицу, Стоян Муца, отец Начо. «Батюшки, вот так встреча», — сказал себе Пандо, снял ружье с плеча и взял его под мышку. Муца не выказал никаких признаков тревоги. Остановив телегу перед домом, он накинул цепь на рог буйволицы и направился к воротам. Пандо опередил его. Он был на две головы выше Муцы, но с первого взгляда было ясно, кто сильнее. Широколицый, темнокожий, нос картошкой на смуглом лице. Муца был кряжист, как дуб.

— Чего торчишь, как пень, на дороге? — спросил он, будто переговариваясь через плетень с соседом.

— Подожди! — дрожащим голосом сказал Пандо.

— Некогда мне с лодырями лясы точить! — Муца попытался обойти Пандо, но тот выпрямился, и оба оказались грудь в грудь. Срывающимся голосом, задыхаясь. Пандо произнес:

— Это не я лодырь, а ты лодырь.

— Чево-о-о?! — жилистые, как корни, коричневые пальцы Муцы медленно сжались.

— Сам знаешь, — Пандо сглотнул слюну. — Давай без разговоров. Поворачивай телегу к сельсовету.

Потная рубашка Муцы натянулась на широкой груди, затрещала, как недубленая кожа. Извернувшись, он забежал за телегу и выдернул из сена железные вилы.

— Чего тебе надо? — тяжелой медвежьей походкой он приблизился к Пандо.

— Бай Стоян, — произнес Пандо будто бы миролюбиво, — вилами меня не испугаешь…

— Чего это ты встал перед воротами?

— Видел я, как ты шел со стороны Выртопа. Опять крал село с колхозных лугов…

— Да уберешься ты, наконец, отсюда! — Муца приблизился. Глаз его не было видно, лишь брови низко сошлись на переносице. По лицу, бронзовому от солнца и ветра, стекали крупные капли пота и падали во взъерошенные усы с проседью.

— Я здесь не для того битый час торчу, чтобы сейчас вдруг взять да уйти… А ну, поворачивай телегу…

Муца поднял вилы на плечо, снял цепь с рога буйволицы и попытался повести ее к воротам.

— Слушай, бай Стоян, кончай шутки шутить! — Пандо протянул руку к цепи. Муца отпрыгнул в сторону, и в синем раскаленном воздухе блеснули четыре железных зубца. Пандо охнул. Муца целился в голову, а попал в плечо. От такого удара скотина на месте околела бы. В это время раздался крик:

— Эй, что вы делаете? Постыдитесь!

Голос привел обоих в чувство. Вилы с лязгом упали на землю, ружье дернулось вверх, установившись дулом в небо, утонувшее в пыли, далекое и горячее, спокойное, как мудрое слово столетнего старца. Между Муцей и Пандо оказался мужчина среднего роста — голова повязана платком из тонкого полотна, грудь нараспашку, рукава засучены, ноги босы, с растрескавшимися пятками, а за плечами клетчатая торба.

— Да вы так друг друга порешите! Чего поделить-то не можете? Две меры овса на три жеребца?

— Это сено краденое, — Пандо перевел дух и вытер пот, блеснувший на кончике носа.

— Ну, чего пристал? — Муца поискал глазами вилы и позеленел, как трава.

Мужчина наклонился, взял вилы, облокотился на них, заложив одну пыльную ногу за другую.