Николай Драганов - Пшеничные колосья

Как только он увидел, что Пандо снова положил ружье в траву и снял брюки, ему стало ясно, что от него требуется. И он больше ни слова не сказал. Оба были без исподнего. Они не носили его и зимой. Оставшись в одних рубахах, они спустились к речке и одновременно забултыхались в ней, как жабы, перепуганные тенью аиста. Минко поскользнулся на каком-то камне, потерял равновесие и второй раз за этот день выкупался.

— Я так утопну, — сказал он, выбираясь на берег и отплевываясь.

— За эту шапку тебя пришибить мало, — сказал Пандо, ощупывая дно под свешивающимся бурьяном.

— Ну уж, — обиделся отец председателя. — Уж прямо-таки. Да чтоб тебе вместе с шапкой пусто было! Вот пойду в среду на базар и другую тебе куплю…

— Мне эта нужна, — огрызнулся Пандо.

Отец председателя был полным человеком и очень смешно наклонялся, засовывая руки по локти в воду. Хоть бы ему повезло найти шапку сторожа! Когда он нагибался, рубашка задиралась ему на спину. Мужчины, женщины, дети глядели, смеясь: «Выпили, наверное, вот и нашли место протрезвиться… А может, рыбку ловят. И как только не стыдно, ведь пожилые люди!»

Золотой месяц, как большая летучая мышь, повисшая на ветвях низкой лохматой ивы, притаился меж листьями. И как только мужики выходили на мелководье, он золотым перышком поднимал листья, направлял на них несколько лучей и смеялся, смеялся, да так, что сам зарумянился.

На следующий день сторожа Пандо уволили, как перестаравшегося при исполнении служебных обязанностей.

Перевод И. Пиряновой.

Я уже много лет живу в городе, но мне все кажется, что, когда настанет время расставаться с этим миром, помру я крестьянином. Какая-то неведомая сила тянет меня в село. В родное село.

В один прекрасный вечер я сел на поезд и рано поутру уже был дома. Отец как раз подметал двор перед крыльцом, усыпанный облетевшим яблоневым цветом. Увидев меня, он выпрямился, оперся на метлу и промолвил: «Ба! Сынок приехал!» Мне не сиделось дома. Как только над окрестными горами сверкнуло солнце, я подался со двора. Отец, постаревший, весь седой, подо шел к изгороди и спросил: «На Донкину поляну пойдешь?» Он еще не забыл, какие места я больше всего любил в детстве, когда пас буйволиц.

Не знаю, сколько лет живут кусты шиповника, но на Донкиной поляне есть куст, который я помню с малых лет. Раз я спросил дядю Хинко, сына Вылиной Гацы, с какого времени он знает этот куст. Тот ответил, что с тех пор, как знает себя. Это означает — с малолетства, когда был босоногим сорванцом. Куст тот растет на небольшой горке. Он не бог знает как велик. В нескольких шагах от него стоит груша. У нее шаровидная крона и ветки такие густые, что свет с трудом проникает в глубь ее листвы. Там царят вечная тишина, сумрак и прохлада. И дремлет ветерок. Жарким летом, в полдень, когда все живое изнемогает от зноя, он бывало проснется, чуть заметно колыхнет поникшие листья. Они отзовутся тихим шепотом и смолкнут. И вновь тихонько зашелестят, чтобы тут же притихнуть. Такое повторяется до тех пор, пока по спине у тебя не забегают мурашки. Тебе вдруг начинает казаться, будто ты слышишь шепот давно минувших эпох. На груше было птичье гнездо. Не знаю, приходилось ли кому-нибудь видеть, как оттуда вылетает птица, гнездо было старое, насквозь прогнившее, еле держалось.

Шиповник и груша в наших краях цветут в конце апреля — начале мая. Вот когда надо на них смотреть! Невольно забываешь, сколько тебе лет. Ослепительная нежная белизна, которую излучают их цветы, заполоняет душу, от запаха фиалок, чемерицы, свежих виноградных листьев — к Донкиной поляне с трех сторон подступают виноградники — кружится голова.

Не успел я ступить на Донкину поляну, как мне показалось, будто она узнала меня. Местами на ней, как и раньше, виднелись следы бурных потоков, что мчались с гор после проливных дождей. В эти ранние часы она вся тонула в сверкании росы… Ноги сами понесли меня через притихшую, безмолвную, овеянную прохладой лужайку. Я что-то искал. Что? Сам не знаю. Может, следы босых ног лесных фей — самодив, которые по ночам здесь водят хороводы, поют любовные песни, рассказывают сказки про усатых чернявых чабанов, обутых в царвули и белые онучи. А потом, испуганные белыми птицами рассвета, улетают за тридевять земель, чтобы опять вернуться с наступлением ночи, когда взойдет полный месяц. Исходив Донкину поляну вдоль и поперек, я уселся под кустом шиповника. Его белые цветы напоминали бабочек. Дотронешься до них — и на пальцах остается мелкая светлая пыльца. Старая ветка, будто рука доброго знакомого, легла мне на плечо. Груша, окутанная белой фатой, невнятно нашептывала мне какие-то приветные слова. Грибной дождик прыснул с неба, застучал по траве. Трава зашевелилась. Два дня тому назад прошел первый теплый дождь. Я откинулся назад, оперся руками о землю и вдохнул полной грудью. Внезапно веселый гул разорвал омытую дождиком тишину, спугнул птиц, что еще дремали в своих гнездах. Где-то поблизости урчал трактор. Я прислушался. Видно, он был не один. Где это пашут? Ну, конечно же, на Нижнем селище. Там низина и туман еще не рассеялся. Он может задержаться там до самого полдня. Клубится, точно белое облако. Белое-белое. Случалось, после дождя туман скрывал из глаз ручей, что бежал с Попова луга, окутывал и Пладнище, и чуть не половину Сандовых нив. Я вгляделся, стараясь увидеть тракторы, да где там!..

Эта земля принадлежала некогда Сандо Попу. Где он теперь, этот Сандо? Говорят, сбежал за границу. Видно, не по нутру ему пришлась новая жизнь. Не смог примириться с потерей земли. Пусть мыкается на чужбине. Сандовы угодья тянулись далеко, от Донкиной поляны до самого ручья, что протекает через Долно селище. Пастухом я не раз, бывало, стоял на меже и глядел на нивы богача… Эх, если бы они были наши!.. Было бы чем похвалиться перед товарищами и перед девчонками с нашей слободки, когда вечером выйдем «на улицу». Если бы поле было наше, мне бы не приходилось бегать за буйволицами босиком по стерне… Но земля была чужая. Своей же у нас не было ни клочка. Мы обрабатывали чужую исполу, тем и жили. А Сандо еще и половину сельского пастбища отхватил. И все ему было мало. Птице не позволял перелететь через свои угодья. Стрелял из охотничьего ружья всякую живность, что забредала на его нивы. И никто его не судил за это.

Сандо строго-настрого наказал, чтоб мы не пасли скот возле его поля, чтоб скотина наша и близко к меже не подходила. Если случайно кто ослушается — тому несдобровать. Бил смертным боем. Между его землей и ручьем лежала широкая зеленая лужайка. У самой межи из земли бил родничок, выдолбив себе ямку величиной с крынку. Этот родничок был необыкновенный. По крайней мере, мне так казалось. В него можно было смотреться, словно в зеркало, так чиста и прозрачна была его вода. А к тому же, на редкость вкусная. Перед закатом солнца мы, пастушки, сходились к родничку. Усядемся на траве, повынимаем из торб остатки хлеба. Макаем хлеб в воду и, круто посолив и поперчив, уписываем за обе щеки…